Новогодние и другие зимние рассказы русских писателей

При этом барон почему-то счел нужным засмеяться, и даже довольно громко, но этот смех остался без всякого ответа и сочувствия.

Настало неловкое, даже какое-то особенно тяжелое молчание. Всех словно смущало присутствие этого лишнего, полумертвого человека… Купцы нервно зевали и крестили рты, есаул усиленно пыхтел трубочкою, барон, должно быть, измышлял еще что-нибудь поостроумнее, Елена Ивановна второй раз принялась мыть и перетирать чайные стаканы.

Веселая развязность, с которою мы беседовали до сих пор, словно испарилась, даже казак-смотритель и тот, видимо, чувствовал себя не в духе и, обернувшись лицом к стене, перечитывал правила о проезжающих, висевшие в крашеной рамке, за разбитым, закоптевшимся стеклом.

— Вот говорили недавно, господа, о Божьем предопределении, — послышался дрожащий голос молчаливого собеседника. — Вот и они-с говорили… И вот они тоже-с…

— Да подойдите поближе сюда… Сядьте здесь… — засуетилась Елена Ивановна, на месте даже задвигалась. — Барон, уберите пока ваши ноги, дайте место… Вот сюда…

— Нет, зачем же… Ах, Боже мой, не извольте беспокоиться! — покраснел «сердешный», очевидно, глубоко тронутый и вместе смущенный вниманием.

— Мало вас, что ли, продуло-то, у дверей сидючи…

— Идите сюда! — скомандовал есаул.

— Подь, подь, милый человек, погрейся тоже… Вот их высокоблагородие убрали ножки… Занимай лавку!.. — заговорили и оба купца…

— Садитесь! — пригласил и барон, действительно убирая свои длинные ноги.

Но «молчаливый» так и остался на своем прежнем месте, робко и пристально поглядывая во все стороны.

И в его взглядах так и сквозила мысль: «Ну вот, мол, не утерпел, с души сорвалось, с сердца прямо… Язык глупый подхватил это, а теперь что же, как же теперь… Неужели рассказывать?..»

— Вы, голубчик, начали что-то, — заговорила Елена Ивановна. — Все вы молчали, а вот теперь начали, ну и расскажите нам… пожалуйста… а мы слушать будем… Я уже слушаю… Ну!..

— Елена Ивановна… я могу… я вам могу… извините, господа… я… я… вот насчет как Бог велит, как кому указано…

— Выпей рюмочку, накось! — толкнул его под локоть один из купцов. — Выпей — ничего!

Но «молчаливый» отвел руку со стаканом и наконец заговорил.

Сначала рассказ его не особенно вязался, прерывался и путался, но после, по мере того как он овладевал общим вниманием, лицо его оживилось, он смотрел прямо в глаза Елене Ивановне, словно одной ей рассказывал свою историю.

Голос зазвучал сильнее, короткие, определенные мысли и образы лились плавно, картинно складываясь в одно целое.

— Было это давно, лет десять тому… нет, нет, — больше, гораздо больше!.. Десять лет это особенных, а перед этим года два, да после вот третий идет… значит… так вот тогда и было это… Ну… Господа, вы меня извините, пожалуйста — Бога ради… Ну, право же, это совсем неинтересно… Я лучше…

Рассказчик умоляющими глазами окинул собрание, его смущение было полное… Глядя на него, казалось, что ему легче было бы провалиться сквозь землю в эту минуту, чем быть предметом общего внимания.

— Нет, братяга, шалишь! — принадвинулся к нему младший купец. — Завел машину, выкладывай! Трогай!..

— Говорите! — произнесла Елена Ивановна, и как-то особенно произнесла… Не приказание это было, не просьба, а что-то другое, — такое, чего нельзя ослушаться, нельзя не исполнить…

Она взглядом и жестом заставила рассказчика подняться с своего неудобного места и занять другое, подле стола, так близко от нее самой, что рукою достать можно было бы, и… Барон сделал кислую гримасу, очевидно, заметив то, что и все мы видели; а видели мы, как Елена Ивановна наложила свою пухлую, красивую ручку на тощую заскорузлую руку «сердешного» и крепко сжала ее, повторив еще раз при этом свое: «Говорите!»

Вздохнул человек легко и отрадно, словно гору с плеч скинул, только рукавом полушубка смахнул что-то заискрившееся у него в глазах и уже теперь заговорил без перерывов.

— У меня невеста была тогда, то есть нельзя сказать, чтобы совсем невеста, как вот бывают объявленные. Я девушку одну шибко любил, так любил, что и в сердце у меня ни для кого местечка бы не оказалось, мать родную, а и ту, покойницу, вытеснила у меня эта девушка и совсем взяла себе мою душу… и она меня тоже… не знаю, впрочем!

— Ну, верно, любила, и очень тоже — я так думаю! — вставила Елена Ивановна.

— Любила… — чуть слышно повторил за нею рассказчик. — Так вот, отец ейный видел это и молчал, а меня принимал, и как хорошо принимал, называл просто по имени, так, Яшею… «Яша, — говорит, — сходи туда; Яша, сделай то…» Все одно как за родного сына считал… Он говорил мне раз: «Ты, Яша, погоди немного, оно прочнее будет. Теперь вот тебя в подпоручики произвели, ты человек трезвый, непьющий — тебе непременно роту дадут… Тогда ты человек с положением будешь, а это не уйдет».