Новые идеи в философии. Сборник номер 5

Мы в начале этой главы сказали, что у Бергсона есть метод, но нет еще мистицизма. Собственно говоря, вместо слова метод правильнее говорить об «органе» философии. Заслуга Бергсона состоит в том, что он восстановил в своих правах этот орган истинной философии, о котором говорили и Платон, и Мальбранш, и Фихте, и Шеллинг; о нем во второй половине XIX века забыли, ибо рационалистические тенденции восторжествовали. Восстановив в своих правах орган философии, Бергсон сблизил его с инстинктом, который проявляется в творчестве, и указал на мост, соединяющей ум с инстинктом в художественном восприятии. Бергсона за это восхваляют, и мы далеки от желания умалить его талант и заслуги: они кажутся особенно значительными по сравнению с глубоким падением, в котором пребывало философское творчество недавнего прошлого. Конечно, мы должны быть благодарны Бергсону за то, что он в новой форме, в новых терминах попытался указать на разлад ума и инстинкта и применить их в эстетике т. е. пройти как раз тот же самый путь, который Кант прошел в своих трех критиках. В «Критике силы суждения» Кант тоже говорит о примирении знания и веры путем эстетического восприятия.

Как же воспользовался вновь открытым органом философии Бергсон? Он не создал еще системы, но у него есть уже центральный образ или точка зрения, с которой ему придется рассматривать все явления – это жизненный порыв, который приводит в движение непрерывное целое, которым объясняются все формы бытия. Интуиция эта еще не использована Бергсоном, особенно близкие сознанию человека проблемы, например, религиозные и нравственные, еще не затронуты автором, поэтому о них еще и рано говорить.

С

Итак, мы видели, что у Джемса неметодическая мысль расплылась в фантастических представлениях, лишенных значения и силы; Бергсон, сочувствующей критическим тенденциям Джемса, т. е. его антиинтеллектуализму, его перенесению центра тяжести из области теории в область практики, как настоящий мыслитель, нашел путь исцеления философии, но он колеблется и очень несмело вступает на этот путь; он самых жизненных вопросов человеческого сознания не решается рассмотреть. Совсем иной характер имеет мистицизм Вл. Соловьева, в котором мы имеем сочетание мистического метода и мистического содержания; поэтому в нем мы видим наиболее полное выражение мистических тенденций настоящего времени.

Интуиция или интеллектуальное созерцание есть орган философии; но если бы интуиция была исключительной привилегией каких-либо отдельных людей, то на ней нельзя было бы построить общезначимой теории. Очевидно, что все люди в возможности обладают этим органом, но, конечно, в различной степени – у одних он сильнее развит и яснее обнаруживается, чем у других; у одних он, может быть, и совершенно заглох, но громадное большинство не довольствуется рассудочным познанием, а стремится к познанию живого центра.

Эта интуиция достигает часто чрезвычайной живости и ясности, в ней непосредственно чувствуется живой центр бытия, и человек как бы сливается с ним; если он довольствуется этим переживанием и образами, с ним связанными, и относится к ним, как данным, не подлежащим сомнению, тогда он является участником в жизни религии; если же человек эти образы начинает переводить на язык понятий и старается их оправдать доводами логики, убедительными и для других, тогда он становится философом-мистиком. У такого философа мы по необходимости находим два утверждения: во-первых, утверждение особого органа познания – интуиции и, во-вторых, утверждение средоточия или центра бытия, познаваемого в известной степени и объясняющего все явления и весь мировой процесс.

Оба утверждения мы встречаем в философии Влад. Соловьева, причем первое в существе дела совершенно тожественно с тем, что мы находим и у Бергсона. Настаивать на этом нет основания и достаточно нескольких выписок из «Чтений о Богочеловечестве», чтобы выяснить этот пункт.