Новые миры взамен старых

Я мрачно покачала головой. Нет, такое описание совсем не подходило. Это было гораздо больше похоже на ощущения, которые испытываешь на американских горках, когда едешь по ним впервые. И тогда я решила, что если когда-нибудь ещё всерьёз захочу полетать, то буду пользоваться открытыми аэропланами, а не закрытыми самолётами, которые так невыносимо пахнут кожей. Затем, ухватившись за поручень перед собой, я устроилась в кресле так крепко, как только могла, и, закрыв глаза, мысленно составила пару неприятных писем мистеру Ницше, одно противнее другого.

Покончив с этим, я опять выглянула в иллюминатор. Удивительно, но облака и туман полностью исчезли, и погода снова стала прекрасной. Мы теперь летели над Фришес-Хафф49, между двумя мирами ослепительной синевы – глубокой синевой неба и сверкающей синевой моря, которое простиралось слева до самого горизонта, тогда как справа лежала земля с её обычными зелёными и золотыми заплатами. Вскоре показались башни Кёнигсберга, и мы спустились на лётное поле, где пересели в другой самолёт поменьше. Тот, который мы оставили, летел прямым рейсом из Берлина в Москву, а этот направлялся в Ленинград.

На этот раз нам достались самые передние места, и, как ни странно, я начала ощущать скорость. Это было похоже на полёт сквозь воздушное пространство вперёд головой, а стоило мне посмотреть вниз, как меня впервые стало мутить. Более того, в этом самолёте не оказалось вентиляционных трубок, что только усугубляло ситуацию.

Снова мы были посреди океана белых облаков, снова странные фигуры появлялись и проплывали мимо иллюминатора. Теперь они походили на карусельных лошадок-качалок с жуткими ухмылками и развевавшимися хвостами. "Ты заплатила свои несколько копеек и теперь едешь с нами, – казалось, насмешливо ржали они, – и ты не сможешь слезть, пока не смолкнет музыка, ты не сможешь слезть, ты не сможешь …"

После Тильзита50 мы полетели над сушей, оставив позади Балтийское море и гряды облаков. Но, несмотря на то, что погода казалась идеальной, самолёт немилосердно болтало всю дорогу до Риги. Целый ряд совершенно новых ощущений заставил меня почувствовать себя несчастной, ужасный шум моторов, будто стальной обруч, давил мне на виски, а воздушные ямы, глубокие, как пропасти, и высокие, как горы, следовали одна за другой бесконечной чередой. Буду ли я когда-нибудь снова чувствовать себя нормально, тоскливо спрашивала себя я, или моя стезя – вечно нестись сквозь пространство столь чудовищным способом, шарахаясь то вверх, то вниз, хватая ртом воздух и изо всех сил пытаясь вырваться из безжалостного стального кольца, которое всё сильнее и сильнее давило мне на лоб. Я по глупости пролила несколько слезинок отчаяния, и это помогло мне снять напряжение. Потом я огляделась и увидела, что почти все пассажиры, хотя никого из них вроде бы не мутило, выглядели напряжёнными и чувствовали себя не в своей тарелке. Вид этих побелевших лиц значительно поднял мой боевой дух. Однако Вик был всё так же раздражающе здоров и бодр и неодобрительно покачал головой, увидев мои мокрые глаза и блестевший нос.

"Возможно, ты хотела бы пересесть на поезд?" – любезно спросил он на аэродроме Риги, видя моё плачевное состояние, когда я уныло брела рядом с ним. Но я не сдавалась, потому что до Ревеля было двадцать часов езды на поезде, в то время как лететь самолётом оставалось всего два.

"Было бы серьёзным регрессом начать двигаться со скоростью пятнадцать миль в час после ста пятидесяти", – задумчиво подытожил он, и я изо всех сил постаралась изобразить энтузиазм и поспешно согласилась, сказав: "О, да, конечно, конечно, давай продолжим наш путь самолётом".

Я была вознаграждена за своё благородное решение, так как погода стала абсолютно идеальной и, когда мы летели над спокойным, словно зеркало, Балтийским морем, не случилось ни единого подскока или провала. Движение было столь плавным, тихим и приятным, что вскоре мои силы стали неуклонно восстанавливаться и я даже мысленно разорвала неприятные письма, написанные мистеру Ницше.

Лишь около Пярну, где мы, покинув море, опять полетели над сушей, болтанка возникла снова и сопровождала нас до самого Ревеля. Но я уже стала к ней привыкать, она не действовала на меня так, как вначале, и, когда мы наконец спустились на лётное поле, я уже чувствовала себя старой закалённой летуньей и беззаботно расхаживала туда-сюда.

В Ревеле мы собирались заночевать, чтоб я могла навестить могилу своей матери. Но двое наших товарищей по путешествию хотели сразу же лететь в Ленинград и были чрезвычайно расстроены, когда их уведомили, что им всё-таки придётся остаться на ночь, так как самолёт не мог вылететь туда до следующего полудня.

"Но почему же, почему?" – шумели они возмущённо.

"Потому что в Ленинграде мокрое лётное поле. Там прошёл очень сильный ливень", – ответил чиновник со смущённым выражением в глазах.

Разумеется, он врал, так как мокрое после ливня лётное поле не выглядело таким уж весомым поводом для прекращения регулярных авиарейсов. Всё это звучало весьма подозрительно.