Новые сказки. Том 1

Ещё несколько судорожных вдохов, ещё мгновение – и пустота.

2

Томас наблюдал за профессором Гельфандом, закусив губу. Вот уже десять минут тот мерил шагами комнату – от холста к окну и обратно, то замрёт, неслышно разговаривая сам с собой, то снова, ссутулившись, бросится к мольберту. Он тянул время, словно судья, не решающийся огласить приговор.

– Профессор, это всего лишь картина, – в конце концов не выдержал Том. – Я исправлю, что надо, вы только скажите! Неужели всё так плохо?

– Так плохо?! – рявкнул старик, разворачиваясь к ученику. – Да ты сравни то, что у тебя на полотне, и что там, в действительности!

– Там? Поля, река… – растерялся Том.

– Вот именно! Река там. Серая, унылая и безжизненная река. А что у тебя?

– А что у меня? – юноша не смел поднять глаза, до того стыдно ему было перед учителем.

– Дурак ты! У тебя – свет, энергия, безудержная радость потока, откуда всё это? Твоя картина живее самой жизни! Но почему?

– Я так вижу… Я всё переделаю, завтра же…

– Кретин! Идиот! Святые спасители, за что ж мне это? – профессор в отчаянии всплеснул руками. – Ты – гений, мой мальчик. Запомни, а лучше – запиши в дневнике и никогда, поверь, никогда не слушай тех, кто будет доказывать обратное!

Том не верил своим ушам.

– Так у меня получилось?

– Орлиных птенцов в мою печень! – учитель замахнулся, чтобы отвесить оплеуху, но в последний момент смягчился. – Ладно… Поймёшь ещё… А сейчас покажи мне портреты.

Радуясь, что профессору понравился пейзаж, Томас бросился в мастерскую и, вернувшись с кипой заготовок, принялся расставлять их вдоль стен. Некоторые были нарисованы углём, другие маслом, где профиль, где анфас, но на всех – мерзкие уродцы, сморщенные, красноглазые, покрытые паутиной и разводами грязи.

– Глаза б мои не видали, – сказал Гельфанд, помрачнев. – Всё ни к черту. Техника – на отлично, но что это такое, а?

Он ткнул в один из портретов, на котором уверенными, скупыми мазками была изображена кривоглазая ведьма. Ведьма сидела на скамейке у небольшого озерца, а по озеру плавал белоснежный лебедь – благородная, печальная птица, красотой своей ещё больше подчёркивающая уродство старухи.

– Это моя соседка… – ответил Том, не понимая, к чему ведёт учитель.

– Но почему она такая страшная? Откуда вообще взялись все эти чудовища?

– Я так ви…

– Хватит! – профессор саданул рукой по столу так, что задребезжали стаканы с кисточками. – Опять заладил: так вижу, так вижу… Что ты так видишь? Уродов? Страшилищ? А я на кого, по-твоему, похож?

– На старого ящера, – промямлил Том, с опаской поглядывая, как мечется покрытый чешуйками профессорский хвост.

Гельфанд даже выругаться не смог, просто смотрел на ученика, потеряв дар речи. За долгую жизнь старик повидал достаточно и знал, как часто одарённость идёт в ногу с безумием. Но и отказаться от Томаса он не мог – не имел права упускать его талант.

– Послушай, мой мальчик, за одни пейзажи диплом художника не дадут. Ты понимаешь, что тебе всё равно придётся писать портреты?

Том, ожидавший взбучки за «старого ящера», опешил от мягкого тона учителя и молча кивнул.

– Скажи, ты всех людей видишь такими?

– Какими такими?

– Ну… Такими корявыми, страшными. Может, есть исключения и кого-то ты видишь иначе?

– Я знал одну девушку, – медленно произнёс Том. – Она была другой. Почти идеальной. Почти без изъянов. Но всё случилось так давно, и я понятия не имею, где она сейчас. А ещё я себя вижу по-другому.

– Себя?

– Ну да. Когда отражение.

– Так что же ты молчал? Кусок помёта тебе за шиворот, а ну дуй за зеркалом!

Нарисовать себя – что может быть проще? Сел перед зеркалом, выставил правильный свет и, коли зеркало не криво, срисовывай с натуры. Сколько великих живописцев изображали себя – не счесть! И всё же у Тома никогда не возникало желания написать автопортрет. Он не мог объяснить профессору Гельфанду, почему, просто молчал и с опаской разглядывал в зеркале такое привычное и одновременно незнакомое лицо.

Контур дался легко. Глаза, нос, уши – карандаш уверенно скользил по холсту. Но стоило взять в руки кисть, всё стало сложнее. Том старательно смешивал цвета, чередовал светлое с тёмным, яркое с блёклым, но ничего не получалось. Юноша, что отражался в зеркале, совсем ему не нравился. Разве такой у него, у Тома, простоватый взгляд? Словно он и не художник, а обычный крестьянин. Разве его это засаленные прядки, спадающие на высокий бледный лоб с некрасивым прыщом посередине? Нет, это зеркало, видно, кривит…

Мазок за мазком, кисть порхала в руках юного Томаса, и зеркало кривило всё больше. Волосы Тома-на-портрете заблестели, как воском намазанные, мягкий, растерянный подбородок стал твёрдым и волевым, впалые щёки заиграли румянцем.

Спроси у Тома в то мгновение, зачем он приукрашивает собственный облик, он вряд ли нашёлся бы, что ответить. Азарт да горячая кровь, мечты вперемешку со вседозволенностью, хорошая кисть в умелых руках… Пусть не в действительности, а лишь на картине. Пусть не быть богом, а лишь ему уподобиться. Пусть…