Новые страхи

– За то, что у нас все, в общем, в порядке. Мама была… Знаешь, я просто не могу вспомнить, когда бы она была здорова. А Бек жила в каком-то своем мирке. Я говорил себе, что просто она такая, что так она счастлива. Витает с феями, говаривал отец. Теперь мне кажется, что ей было одиноко. И страшно. Боялась закончить, как мама. Или хуже.

Он вдруг повернулся ко мне, часть лица странно осветилась лившимся в окно розоватым светом уличного фонаря.

– Эта история о пауках – одна из маминых странностей. Она всегда ужасно боялась заболеть – не душевно, а телесно. В такой болезни она видела крайнее унижение, крайнюю беспомощность. Когда она болела, ей иногда казалось, что у нее отваливаются сгнившие руки, что выпадают волосы. Это было ужасно. Особенно под конец, она тогда действительно стала таять на глазах, именно так, как всегда предсказывала.

– Бек мне говорила, что эта история о пауках – просто способ, к которому прибегла Дженни, чтобы рассказать ей о половозрелости.

Бен засмеялся.

– Знаешь, возможно, так и было. Это вполне в мамином духе.

Не могла ли история о дзёро-гумо быть попыткой Бек разрешить конфликты и покончить с напряжением, существовавшим между нею и ее матерью-пауком?

Такая теория казалась вполне правдоподобной. Я лежала в темноте, думая о том, как исхудала Бек ко времени смерти. Не погубила ли ее та же болезнь, которая погубила ее мать? Габи говорила мне, что потеря веса нормальна, что страдающие от болезни Альцгеймера, которую диагностировали у Бек, в конце концов перестают есть вообще.

– Так тело отпускает жизнь, – сказала мне Габи.

Как и моя теория о дзёро-гумо, это показалось мне вполне правдоподобным.

Но что, если страхи Дженни по поводу дочери имели основания? Что, если это наследственное заболевание, передающееся по женской линии?

Я подумала, что после смерти паука его тело усыхает, делается крошечным. Всякий найденный мертвый паук выглядит как комочек, узелок на нитке.

Иссохшим.

Свернулась, лежа на боку, как ребенок или древняя старуха.

Дыхание Бена стало ровным, затем более глубоким, в горле у него время от времени зарождался храп. Я засомневалась, что правильно поступила, переспав с ним.

«К чертям, – подумала я. – Теперь поздно убиваться». И вскоре после этого тоже заснула.

Ко времени нашего последнего разговора с Бек по телефону ее болезнь уже вступила в заключительную стадию, хотя даже и тогда трудно было определить, что есть проявление болезни, а что – самой Бек.

Она заговорила со мной, начала предложение, как бы возвращаясь к только что прерванному разговору, хотя последний раз мы говорили с нею, по крайней мере, неделю назад.

– Помнишь Миту Исси[15], Миту Бомберг? Ты ее спросишь об этом, ведь верно? Я послала ей рисунки.

Было у меня подозрение, что Мита Бомберг – племянница, кузина или какая-то еще родственница Марко, хотя почему Бек так настаивала на том, чтобы я с нею связалась, понятия не имею.

– Да, обязательно, разумеется, свяжусь, – сказала я. – Ты не волнуйся.

– Это бывает, – сказала после этого Бек очень тихо. Голос как будто сжался, как будто это говорил ребенок, ребенок-Бек, которого я никогда не знала, но который все это время присутствовал в ней. – Я не боюсь, больше не боюсь, потому что это значит, что я буду свободна.

Что скажешь в ответ на такую реплику? Оказалось, что я не могу сказать ничего. Я подумала, что она говорит о смерти, на пути к которой находилась, но на самом деле еще не совсем.

Когда человек заболевает и нет надежды на выздоровление, между вами разверзается пропасть. Вы – по одну сторону, больной – по другую, и перебраться с одной стороны на другую невозможно. Вы и не хотите, чтобы эта пропасть исчезла. Вы никогда не признаете этого, да вам и не придется, но все, что вы думаете и чувствуете, выключая свет вечером, – я жива, у меня есть возможность сделать все то, что я собираюсь сделать, и я этой возможностью воспользуюсь. Другой человек, тот, кого вы когда-то любили как равного, уже ушел или уже так изменился, что это все равно что ушел. Реальным и тайным образом вы уже, как говорится, умыли руки.

Если идти в Хартленде по Фор-стрит и выйти на Спрингфилд, окажетесь перед воротами, за которыми начинается тропинка. Если идти по ней довольно долго, она приведет вас к утесу, круто обрывающемуся вниз. Задолго до выхода к морю вы окажетесь в узкой, заросшей лесом лощине. Место настолько уединенное, что трудно поверить, что до центра деревни отсюда всего пятнадцать минут ходьбы.

Впервые я оказалась там вместе с Бек летом, в день изнуряющей жары и блаженной усталости, которую помнишь с детства. В лощине гудели насекомые, одуревшие от запаха клевера и дикого чеснока. Мы стояли рядом в траве по пояс, зачарованные, и мне удалось увидеть, что привело Бек в такое уединенное место. Представление о целительных силах природы – представление, с которым я жила настолько давно, что даже стала презирать его, – стало просачиваться мне в мозг, как дым марихуаны.