Новые страхи

Ей нравилось, что слова, засорявшие его речь, напоминали шипение сифонов с горячей водой в кофейнях, где она пряталась, когда зрение стало резко ослабевать. Почему-то это было утешительно. Ей нравилось и как он восхищался ею. Она еще не успела показать себя перед всеми остальными, а он уже первым вызывался дежурить вместе с нею. Тогда она была просто слепой девушкой.

В те первые несколько месяцев было немало конвоев, машин, двигавшихся колоннами, но ни одна не останавливалась ради нее, а если и останавливалась, то сразу же уезжала без нее. Этот сразу согласился, но, как она подозревала, только из-за Роббо. Его и конвоем-то едва можно было назвать. Один из фургонов был его побитый «форд», в котором держался запах метилового спирта, краски и солярки. Другой – «фольксваген» – прежде принадлежал паре братьев, чьи имена она уже забыла.

Сзади вдруг послышался шум движения, и Роббо выругался.

– Идите жрать, дамы.

– Мило, – сказал Роббо, делая вид, что это не он выругался, что не слышал тихого хихиканья Марли. – Есть хочешь, Ханна?

Она выставила вперед руки и обрадовалась нежданному теплу подноса из фольги.

– Спасибо.

Марли был крупный, это она понимала. Иногда – часто – она чувствовала в нем нечто иное помимо презрения и туго закрученной осторожности, особенно когда они оставались наедине. Однажды он пошел с нею к неглубокой яме, которые они всегда вырывали возле лагеря, она присела помочиться, а он смотрел, она это чувствовала. Она тогда чувствовала его запах. Она понимала, что, если бы не Роббо, ей бы следовало опасаться Марли.

Когда Марли снова оставил их наедине, Роббо с удовольствием набросился на свое рагу. Она подозревала, что он всегда ел с широко открытым ртом. Возникавшие при этом звуки тоже казались странно утешительными. Она ела тихо, механически, совершенно не чувствуя вкуса.

– Что этот гребаный снег не прекращается? – наконец пробормотал он. – Только гребаной снежной бури нам не хватало.

– Я смогу их услышать, – сказала она, а он тяжело вздохнул, хоть это и была ложь. Она всегда удивлялась, как с самого начала легко верили этой лжи, как будто непосредственным следствием ее слепоты должно было быть почти сверхъестественное обострение всех остальных ее чувств. Впрочем, ей верили – все, – и это тоже было хорошо. Это делало ее полезной, может быть, незаменимой. Она знала, что даже потертые фигурки Питера Рэббита, принадлежавшие Роббо, помнили ту ночь, когда на них напали белые, пока все спали. Она знала, что все помнили ее тревожный крик, мертвого белого у ее ног возле открытой дверцы «фольксвагена», окровавленную монтировку у нее в руках. Когда пара братьев, пошатываясь, вышла из фургона, они натянули пальто на животы, плакали, рыдали, благодарили бога за спасение.

– О-па, – сказал Роббо, обнаружив тело пакистанца, имя которого Ханна тоже давно забыла, у входа в лагерь. – Что он сделал, чтобы достать Его, а? – Пакистанец умер плохой смертью. Хоть Роббо никогда не рассказывал, как именно, она чувствовала это по запаху. Она могла видеть это по ужасающим свидетельствам всех остальных.

Они тогда сожгли оба тела возле лагеря, а затем заложили дымившийся костер тяжелыми влажными кусками дерна.

– Они выглядят почти так же, как мы, – прошептал ей потом Роббо. – По крайней мере, после смерти. Когда не бежали.

После этого они перестали спать в фургонах. После этого ни один из членов конвоя не возражал, когда она стала возглавлять дозоры, как и все остальные. Всегда находился кто-нибудь, кто готов был поддержать ее под локоть, понести ее ранец. Через несколько недель после убийства белых пара братьев не вернулась из несложного рейса за продовольствием. Никто не отважился их искать.

– Так что вы за люди, Роббо? – На самом деле она хотела спросить что-то совсем другое, но надо же было с чего-то начать. Они никогда не обсуждали ничего серьезного. Никогда не говорили о том, откуда они, потому что никто из них не верил, что они когда-нибудь вернутся. Они никогда не говорили о том, куда едут, потому что они никуда не ехали. Они просто переезжали с места на место. И это происходило медленно. Безопасней было разведывать дорогу из лагеря пешком, а затем подгонять фургоны. Фургоны уже не предназначались для путешествий, они служили для спасения. Сегодня она возглавляла дозор, и два дня назад тоже, и Роббо поддерживал ее за локоть от имени всех остальных. Вот почему именно сегодня вечером ей надо было с чего-то начать.

– Я все еще здесь, а? Откуда ты это знаешь?

Она сглотнула. На краткий миг страх поглотил ее, сомнение стиснуло пальцы на горле.

– Расскажи мне что-нибудь о своем доме. О том, что было раньше, о себе прежнем.

Он вздохнул. В груди у него по-прежнему хрипело, хотя последние сигареты закончились несколько недель назад.

– Ладно, Ханна. Не вижу гребаного смысла, но ладно.

Она слышала, как он поменял положение, пересел поближе.