Новые заветы. Самые известные люди России о своих мечтах, страхах и успехах

Разумеется, я понимал, что Арам предполагает и мою собственную патологию по своей специальности, — но ради спасения Гоголя Николая Васильевича я был готов на все.

— Так а что же делать? Ну, когда я окажусь рядом?

— В эти последние дни его неправильно лечили. Человек отказался от еды, а ему делали промывание, пускали кровь — иначе говоря, истощали. Однозначно нужно насильственное кормление. А главное, основываясь на религиозной подоплеке его состояния, можно манипулировать бредом и влиять на его поступки.

Арам в двух словах объяснил как.

— Может быть, для верности лекарств каких-нибудь?

— Лекарств много — начиная от диазепама, который просто затормаживает, до трифтазина, который снижает актуальность бреда.

— А схема?

— Можно сделать укол диазепама с галоперидолом — это быстро успокоит — или лечить таблетками трифтазина штук по шесть в день, в три приема.

— Таблетками, конечно, лучше было бы. Можно договориться с Алексеем Терентьевичем Тарасенковым, единственным, на мой взгляд, вменяемым врачом в том консилиуме накануне смерти. У него не было решающего слова, там были более авторитетные медики, — но именно он настаивал на принудительном кормлении и был против кровопусканий и «магнетизации», гипнотического воздействия на больного.

— Укол лучше. — Арам как бы прервал мой словесный поток. — Его легче сделать — больной же слабый. А таблетки, если не захочет, не станет принимать. Простым шприцем в мышцу, — подвел итог этой безумной консультации Арам.

В общем, стало понятно, что делать. Остальное — техника в чистом виде.

В два часа пополудни 24 января 1852 года скромное, но элегантное купе остановилось в самом начале Большой Никитской. «За богатым сынком пожаловали, встречают», — подумал городовой и зажмурился от прорвавшегося сквозь сплошную серую тучу острого, холодного солнца. Он хотел было представить себя и жену внутри этой, такой ладной, лакированной кареты, но что-то мешало его мыслям, что-то не давало распахнуть перед почтенной его Марией Александровной дверцу, подать ей руку, а затем и самому протиснуться внутрь. «Хорошо бы все же не серое покрытие, как у этого, а, скажем, малиновый лак. Да, именно малиновый, потемнее. Красный будет чересчур, за красный, если заметит кто-нибудь из участка, выставят дураком. Так и до квартального дойдет, а то и до частного. А и не ровен час, полицмейстер за вистом как анекдот веселый в компании расскажет: мол, есть у меня один, так он к теще на блины в красном купе ездит!» Городовой машинально перекрестился. «Определенно, темно-малиновый или даже темно-зеленый, чуть в изумруд, — Машенька всегда любила этот цвет, с молодых лет еще. Эх…».

Наш городовой хорошо так улыбнулся; чтобы не нарушать устава и вообще, прикрыл рыжие, с пробившейся уже года два назад сединою усы с улыбкой огромной ладонью, «лапой», как в минуты нежности или, наоборот, когда злилась, называла ее Машенька.

Городовой расчувствовался и оттого не заметил, как стая студентов вывалила на Моховую, завернула на Никитскую и устремилась к Белому городу, к Никитским воротам, к «бульварам», как теперь уже привыкли говорить москвичи.

Никто не сел в купе, но сама повозка, как только студенты прошли метров тридцать вверх по улице, тронулась вслед за ними.

Если бы городовой не так был занят мыслями о Машеньке и колере экипажа, он бы обратил внимание, что кулиса на окнах купе все время до появления студентов была приоткрыта и оттуда выглядывало странное, бледное лицо. Да, именно странное — но в чем эта странность, сразу было и не разобрать.

А все было очень просто: огромные, аляповатые окуляры какой-то невообразимой формы и толщины торчали на носу этого странного лица.

Короче говоря, это был я.

Я поджидал студентов, потому что именно они должны вывести меня сегодня на цель. В перерыве между лекциями, в известный час, студенты убегали на Тверской бульвар «на Гоголя» — он совершал там регулярный моцион: Никитский — Тверской — Никитский. И скрывался за забором усадьбы Толстого, или, как ее еще называли по старой памяти, «в доме Талызина». Я приказал житейному следовать за молодежью прямо до Тверского, а там остановиться и ждать меня. А сам еще раз прокрутил в голове план действий.

Моя приманка галдела прямо посреди Никитских ворот, ждала явление Гоголя. Ждал и я. Наконец стая загудела, оживилась и тронулась по направлению к Тверской. Я вышел, по правой стороне бульвара дошел до первого дома, обогнул его и огляделся. Улица была практически пустой. Я достал из-под своей широкой шинели брезентовый вещевой мешок, скинул шинель, убрал ее в сумку, завязал сверху узлом, закинул на плечи.

Я остался в своем основном костюме, который должен был решительно помочь в моей миссии.