Вот тут Гоголь сломался. Вся его напускная смелость и трезвость улетучились в одну секунду. Конечно, ему нужно было малейшее доказательство, которое подтвердило бы мой мистический мандат. Отрывок из интимного, незаконченного рассказа «Ночи на вилле» — более чем достаточный аргумент. Он только и смог всхлипнуть:
— Откуда?
— К делу, Гоголь, к делу.
И я произнес жизнеутверждающую речь, смысл которой сводился к тому, что эта зима решает все: второй том должен быть немедля передан издателю. Пост этой зимой не держим, никакой — ни строгий, ни мягкий. И сразу после того, как будет выправлена корректура, — в Рим, за работу. Никаких сомнений, никакого раскаяния. Сон и хорошее питание — вот что самое главное.
— Гоголь, теперь ложитесь и повернитесь к стене.
Николай Васильевич повиновался. И я сделал, как учил писатель Овсепян: диазепам с галоперидолом, простым шприцем, в мышцу.
Я вернулся на следующую ночь — проконтролировать ситуацию и закрепить лечение.
Гоголь спал как убитый. На прикроватном столике стояла тарелка с накрытой холодной говядиной, надкусанным ломтем белой булки с маслом. На дне серебряной чарки — остатки жженки.
Все идет по плану. Точнее, план исполнен. Гоголь сыт, он выспался и завтра отправится к Шевыреву, отдаст ему второй том на корректуру.
Вот и вся история.
Гоголь спасен, шедевр спасен, русский литературный мир ликует, Николай Васильевич пьет кофе в римском кафе «Греко» и заканчивает третий том.
Мне лучшей награды и не надо. А, ну есть еще полтора часа видео с Гоголем на смартфоне — тоже немало, я считаю.
Николай Фохт. Треска священная
Долго я шел к этой треске — целую эпоху, а может быть, и эру целую.
Это все язык португальский. И Апрельская революция, португальская же. Она вдохновила руководителей советских вузов заставить студентов учить португальский. И как только мы приступили — в одно мгновение придвинулся огромный лузофонный мир. В этом мире было все: портвейн, футбол, открытие Америки, конкистадоры, рабство, освобождение от рабства, самба, капоэйра, карнавал, мадейра, оливковое масло, фаду. В этом мире было так много, что иногда становилось совершенно очевидно: никогда мне не добраться до первоисточника, жить придется в отраженном португальском свете.
И уверенность эта длилась почти всю жизнь.
Но вот недавно я был в Португалии — пытаясь реанимировать свой мертвый португальский, я заговаривал с портье в гостинице, с барменами. Их лица каменели, и они переходили на английский.
Но меня это уже не волновало — я слонялся по югу, обыскивал Лиссабон, катался на 28-м трамвайчике. Я понял, как прошлым португальцам удавались их географические триумфы: тут не замечаешь расстояний, тут Земля круглее, ближе до всякой точки. Пять километров прогулочным шагом — совсем не проблема. И это несмотря на ландшафт: на горы, на медитативную брусчатку, на резко обрывающийся цветущий портулаком Cabo da Roca.
Тихий, вежливый Лиссабон, нежные люди, красивая португальская одежда; прекрасная коллекция живописи в центре Гюльбенкяна.
А дальше была еда. Любая старинная и аутентичная кухня видна по простоте и универсальности. Простое и уникальное vinho verde, простое и уникальное пирожное «белем» (правильно произносить «белень») и, наконец, уникальная и простецкая бакальяу — треска с картошкой или с чем угодно.
Много я слышал про бакальяу, еще ни разу ее не попробовав, много раз я делал бакальяу по рецепту русских домохозяек. Но тут я добрался до настоящего, с тем самым vinho verde и, может быть, белемом на десерт. Ну вот, бакальяу действительно оказалась простой треской с картошкой, совсем не такой праздничной, как в русских рецептах.
Кто сказал, что я сразу охладел к бакальяу, этому символу Португалии? Да нет, конечно, я продолжил свои изыскания, свои походы, свои тернии и звезды.
И я был вознагражден, потому что однажды обнаружил Жозе Мильазеша: я застал его за готовкой бакальяу с каштанами — в Фейсбуке. Вы понимаете, вместо картошки — каштаны!
…Бросив все дела, устремился на юго-запад: там, на «Юго-Западной», в советской квартире живет Жозе, который преподает португаловедение московским студентам.
Я ехал на юго-запад, и сознание мое туманилось, и слезы наворачивались на мои глаза.