Новый дом

– Эх, Устя! Не уберегла ты себя, Устя! – сказал Кузьма Андреевич и вышел, досадуя на бабью слабость.

Он задержался в темных сенях, не мог найти выхода. Вдруг дверь открылась, вошел Тимофей.

– Устя, где ты? – спросил он, не заметив Кузьму Андреевича. Вторую дверь в комнату он закрыл за собою неплотно, темноту прокалывало узкое шило света. Кузьма Андреевич подошел к двери.

Голос Тимофея:

– Как оно, здоровьишко, Устя?

Голос Устиньи:

– Спасибо.

Голос Тимофея:

– Ну и слава богу! Доктор-то где?

Голос Устиньи:

– Придет.

Молчание Потом снова вкрадчивый голос Тимофея:

– Что ж ты, Устя, на дверь крючок не повесишь? Ночью-то страшно.

– Непугливая, – сердито ответила Устинья. – Ишь, ходят, выпытывают. Ну и живем, тебе-то что! Ай ревность? Я вот бабе-то скажу, она тебе бороденку повыдергает.

– Эх, Устя, – вздохнул Тимофей, – не уберегла ты себя, Устя…

– Иди! Нашли монахиню. Для вас, что ли, псов, беречь!

18

Так было сделано Кузьмой Андреевичем важное открытие, что лодырь Тимофей, опасающийся вторичного осмотра, и всеми уважаемый лучший ударник Кузьма Андреевич имеют одно желание: поскорее спровадить доктора из деревни. Такая общность желаний как бы уравнивала их, что было для Кузьмы Андреевича непереносимо оскорбительным. Всю ночь злобился он на Тимофея. Утром нашел председателя и сказал ему, что в колхозе потакают лодырям, что он, Кузьма Андреевич, сорок лет кормил кулака Хрулина, а теперь, при советской власти, не согласен кормить «всяких подобных», которые беззаботно отдыхают в коровниках, да и там не караулят, а спят.

Разговор происходил в сбруйном сарае, в густом дегтярном полусумраке.

– Дурит мужик, – сказал Гаврила Степанович. – А ведь бедняк! – И вдруг удивился: – Ведь бедняк! Ты мне вот что растолкуй, Кузьма Андреевич! Ведь бедняк! Сегодня же пусть идет в амбулаторию!

Зная Тимофееву хитрость, Кузьма Андреевич заранее поговорил е доктором.

– И всегда он кричит: «Я ерманской войны ерой, медаль имею!» Медаль он верно, что имеет, только никакого еройства он не исполнил и медаль ту получил за ловкое слово. От страху, что ли, он это слово енералу ляпнул? Многосемейный он – восемь душ. Енерал-то спроси: «Что ты больно стараешься, рядовой Тимофей Пронин?» А он енералу в ответ: «Ваше превосходительство! Солдат плодовит быть должен!» И руку держит под козырек по всей форме. Енерал тот очень был толстый, чуть не упал от смеху. «Ну, – говорит, – молодец, рядовой Тимофей Пронин, обязанность свою земную здорово исполняешь!» И дал Тимофею за это ловкое слово медаль. А чтоб еройство… Тимофей врет, никакого он еройства не исполнил и медаль получил зазря…

Опасаясь, что эти слова покажутся доктору слишком пристрастными, Кузьма Андреевич добавил:

– А может, и не зазря… Может, енерал большого ума был человек. Может, он так рассудил: раз ты людей неприятельных уничтожаешь по моему приказу, то должо́н столько же новых младенцев представить, чтобы не было на земле беспорядку и спутаницы. Только навряд ли. Енералы в это дело не вникали, в это вникали больше попы. А насчет килы он, Тимофей, обязательно врет. Ежели от злоехидства, он всю ночь напролет работать может – подпорки ставить али там колья вбивать…

Прощаясь, Кузьма Андреевич вдруг сказал сердито и убежденно:

– А только городские бабы все одно лучше нашенских!

19

Тимофей пришел к доктору, фальшиво горбясь, поддерживая обеими руками живот, словно боялся, что вывалится на землю его кила.

Тимофей расстегнул штаны. Складываясь гармошкой, они медленно сползли на пыльные рыжие сапоги. Тимофей лег на кушетку и задрал рубаху. Живот у него был бледный и выпуклый. «Ой, ой!» – скучно закричал Тимофей, как только доктор подошел к нему.

Он кричал, не переставая, даже тогда, когда доктор прикасался к его ногам. Он кричал равнодушно и безразлично, он заранее знал, что не сумеет обмануть доктора.

– Врешь, – морщился доктор. – Помолчи ты хоть одну минутку, в ушах звенит… А вот сейчас должен ты кричать – ведь больно?

– Ой, ой! – скучным голосом ответил Тимофей.

Доктор сильнее надавил на его живот. Тимофей взвился и заорал по-настоящему – утробным звериным воем.

– Ну что ж, Тимофей, – сказал доктор, – плохие твои дела.

– Ей-богу, болит!

– Плохое дело, – повторил доктор. – Придется, милый, ложиться тебе на операцию – кишки вырезать.

Нижняя челюсть Тимофея отвисла. Штаны, складываясь гармошкой, снова поползли на сапоги.

– Да, да, – подтвердил доктор. – Неожиданно? Что же делать? Аппендицит, милый, и очень запущенный аппендицит. В любое время возможно гнойное воспаление. Собственную смерть ты носишь в себе, Тимофей. Резать нужно.

Тимофей стоял белый и недвижимый.

– Резать!.. – Он никак не мог выговорить страшного слова. – Резать! – вдруг завопил он тонко, с надрывом, по-бабьи, и рухнул на колени, словно подломились его хилые ноги.

Захлебываясь, он каялся в своем притворстве, рассказал о гусе, которого подарил фельдшеру за справку. Он обещал работать вдвое против остальных, только бы не посылали его резаться. Доктор был неумолим.

– Помрешь, если не поедешь, – отвечал он. – И ехать нужно тебе немедленно.