Новый дом

Через пять минут он, такой же спокойный, вышел от дежурного на платформу, воровато оглянулся и нырнул под вагон. Тимофей перешел к противоположному окну. Мужик собирал окурки. Поезд уже был готов к отправлению, а он бесстрашно ползал под колесами – ему было все равно. Тогда Тимофей тайком, чтобы не увидел лысый, бросил в окно две конфеты и папиросу.

Поехали дальше. Народу в вагон набивалось все больше.

– Разлегся! – кричали Тимофею.

– Колхозный ударник, – строго вступался лысый. – Едет из больницы. Отойди, товарищ…

В вагоне тепло. Народ лезет на головы друг другу. Глянцевитая темнота окна дважды отражает лампочку. Начинаются обычные вагонные споры и пересуды.

– Враки, – важно говорит Тимофей, поудобнее вытягиваясь на полке. – От ящура самое, лучшее средствие соль с дегтем. Уж я знаю. Я всю нашу колхозную скотину вылечил.

И народ внимательно слушает Тимофея… Так и ехал он всю дорогу, как в сказке, окруженный всеобщим уважением и заботой, забыл, кто он есть на самом деле, сам поверил в свое геройство.

Но – всякой сказке приходит конец. Вышел Тимофей из теплого сухого вагона в дождь, в темноту, на ветер.

– Выздоравливай, Тимофей Петрович! – кричал с площадки лысый.

А поезд тронулся, отстукивая, набирал скорость и все чаще тасовал по земле желтые квадраты окон. На подножке последнего вагона Тимофей увидел рваного мужика. Он сидел скрючившись, пряча от дождя босые ноги, мелькнул через полосу жидкого света, исчез в темноте. И долго смотрел Тимофей вслед поезду. Тускнели, убегали сигнальные огни зеленый и красный.

«Вот едет мужик без билета, – думал Тимофей, – дождем его сечет, продувает ветром, осыпает искрами. Никто мужика не жалеет, впереди еще неизвестно что, возьмут ли обратно в колхоз? Очень тошно и одиноко рыжему мужику на подножке…»

А еще больше задумался Тимофей дома, когда после первых радостей встречи уселась вся его семья за обед. Головы ребячьи торчат над столом, словно капустные кочаны, и такие же белые. Ближе два больших кочана – двояшки, потом поменьше, потом еще поменьше; наконец шестой, самый маленький и сопливый кочан. Долго смотрел Тимофей на своих ребят и вдруг изумился:

– Баба! Ты погляди – шесть душ ведь! А?..

– Лопают много, – вздохнула баба. – Растут.

На другой день Тимофей пошел к председателю.

– Живой? – обрадовался Гаврила Степанович. – Вырезали? Ну-ка, расскажи. Чай, и не помнишь?

– Помню все, – соврал Тимофей – Расскажу опосля. Я насчет работы.

Председатель послал его к доктору. Тот дал освобождение на целый месяц.

– Иди покеда обратно в коровник, – сказал Гаврила Степанович.

Вечером Тимофей лежал на своем привычном месте, в углу, на мягкой скользкой соломе. Но заснуть не мог: не милы ему были теперь и влажные вздохи коров и запах парного помета. Каждые полчаса он выходил проверять замок. Он боялся, что снова застанут его спящим и тогда, припомнив прошлые грехи, обязательно исключат. Он бросит жену, ребят и поедет, как рыжий мужик, через сырую, холодную мглу, на скользкой подножке, и нигде не найдет куска хлеба, хотя в руках имеет малярное ремесло.

22

Этот день, надолго запомнившийся и доктору, и Кузьме Андреевичу, и Устинье, начался обычным самоваром.

– Что варить нынче: щи или суп? – спросила Устинья.

Она совсем извелась и заметно похудела. Она смотрела на доктора злыми глазами.

– Что хотите, – ответил доктор, позвякивая в стакане ложкой.

В окно всунулась голова почтаря. Он поздоровался, положил на подоконник лиловый конверт и пошел дальше.

Писал доктору московский друг:

«…все улажено. Теперь требуется только твое заявление. Присылай немедленно и через неделю получишь перевод в Москву…»

– Чай простынет, – сказала Устинья. Она изогнулась, заглядывая в письмо. Доктор достал из чемодана постельные ремни.

– Григорий Зверьков, кажется, шорничает. Отдайте ему и попросите починить.

В приемной хлопнула дверь. Доктор вышел.

Навстречу ему поднялась с широкой скамейки старуха. Поклонилась по-старинному, в пояс.

– Рука ноеть, – вздохнула она. – Ломить, сынок, до самого плеча.

Веки у нее были воспаленные, то и дело она смаргивала слезу. Фиолетовым глянцем отливала ее рука, грузная и толстая, как полено. Пониже локтя белела язва с багровыми рубчатыми краями.

– Опять у Кирилла была? – зловеще спросил доктор.

– Ась? – пискнула старуха, притворяясь глухой.

– Без руки останешься, будет тебе «ась». Была у Кирилла? Ну, сознавайся!

Уже давно воевал доктор с этой старухой: она с тупым упрямством ходила и в амбулаторию и к знахарю, полагая, очевидно, что один лекарь хорошо, а два – лучше.

Доктор допрашивал ее с пристрастием. Она созналась:

– Ходила, сынок! Курочку отнесла.

– А я тебе говорил, а?.. Говорил я тебе или нет?

Старуха не обнаружила никаких признаков раскаяния.

Доктор сказал:

– Иди! Что стоишь! Я после Кирилла лечить не буду!

Старуха заголосила и, кряхтя, держась скрюченными пальцами за бревенчатую стену, встала на колени.

– Ш-ш-ш! – зашипел растерявшийся доктор, закрывая входную дверь. – Вставай! Ну, вставай!