Новый год в октябре.

Прошиным начинало овладевать раздражение. - Раскрываю. Ты думаешь в науке переворот устроить? Не будет его. Ты дерьмо. Как и я. И не суйся в творчество свиным рылом, не ваш это удел, мсье. Лучше командуй и держи в кулаке творящих и ставь перед ними задачи… Вот он — смысл. И еще. Дыши воздухом, ешь икру, а не сосиски, пей не чаек пресный, а то, что сейчас, - сок. И езди… не в набитом метро, а в машине, да так… три нуля впереди и телега соотрветственно… А чтобы не жиреть, раз в недельку сюда: батут, коврик, бассейн, банька; вход строго по пропускам. А все твои сомнения и фокусы — это, Сереженька, от большого незнания жизни. Будь здоров! - Он взболтнул сок и поднял банку на свет. - Да разольется сия благословенная жидкость по периферии наших грешных телес…

«Этот Поляков действительно задавил меня, - подумал он с неприязнью. - Скоро начну говорить его голосом…»

– Ты знаешь… - сказал Сергей, вставая, - я пойду…

– Сейчас, - ответил Прошин. - Одна просьба, ладно? Маленькая схватка. И уйдем вместе.

Сергей принял стойку. Прошин тотчас ухватил его за рукав и за плечо кимоно. Победить Глинского для него, мастера спорта, труда не составляло, и так называемая схватка была игрой кошки с мышью.

Он топтался на соломе татами, изредка пугал Глинского имитирующими подсечку выпадами ноги, с досадой уясняя: ничего не вышло, Сергей утерян, и клешни тех убеждений, которыми он пытался удержать первого и последнего друга, и на этот раз щелкнули, ухватив пустоту.

«Я был грязной ступенькой для него, - думал он. - Ступенькой, на которую надо шагнуть, чстобы, оттолкнувшись, рвануть на чистую, повыше… Но подошвы-то у тебя грязные! И не отмыть их тебе!»

Ярость бичом полоснула Прошина: защекотало в носу, свело скулы… И вдруг от подсечки Глинского колено его пронзила боль, ковер ушел из-под ног, и только в последний миг, уже в падении, он переменил захват и, перекинув ворот противника вокруг шеи, провел «удушение». Они повалились на ковер вместе. Прошин, сжав зубы так, что шумело в ушах, мертво держал воротник, сдавливая Глинскому плечом сонную артерию.

– Пу..сс..ти, - прохрипел тот, кося страдальчески застывшими глазами.

Прошин словно вынырнул в действительность. С трудом разжал белые, онемевшие пальцы.

Какое-то затмение… Открылось: несколько секунд — и он бы задушил… Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

– Извини, - бормотал Прошин. - Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

– А бассейн? - крикнул Прошин. - Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом: – Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

– Не знаю, - отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, - увещевал Второй. - Или вот что. Запутайся в конец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил — себя?..»

* * *

На телетрубку Прошин ухнул тысячу рублей. Денег было жаль, но иного способа убеждения Полякова в своей первпективности не нашлось. Делал Прошин этот подарок так, будто изнывал от избытка подобного барахла, а сам настороженно отслеживал: клюнуло, нет?

Клюнуло: глаза Полякова восхищенно расширились…

Встретились они у Леонида Мартыновича дома. По случаю июльской жары тот поднял портьеры, и комнату заполонило солнце; тополиный пух летел с улицы, путался в волосах.

– А я только что от мамы… - делился Поляков. - Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина — здесь; она — этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда-то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

– Ну, конечно, - покорно огорчился Поляков. - Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. - Его внимание привлек перстень Прошина, блестевший бриллиантом. - Хе, - он протянул руку, - что за кольцо царя Соломона? Бижутерейка?

– Чего? - оскорбился Прошин, стягивая перстень. - На, глянь!

– Резьба по золоту, - констатировал Поляков. - А пробы нет…

– Эта штучка, - не то, чтобы хвастливо, но веско сказал Прошин, - украшала перст Бориса Федоровича Годунова. Конечно вы в большом неверии, сэр…

– Естественно. Но все равно я горов купить…

– Ты расторопный малый.

– Н-да, - цокнул Поляков, возвращая перстень. - Какафония ассациаций. Смотрю и думаю: какая мы чушь! Сколько поколений сменилось, от костей тех, кто видел это колечко, и прах не остался, а колечку хоть бы хны! И ведь пройдет время, кто-то скажет: эта штучка украшала перст Лешки Прошина, а от Лешки — труха…

– Мы как пылинки в лучике света, - в тон ему подтвердил Алексей. Врываемся в него из тьмы, покрутимся в нем и снова во тьму.

– Пегас долбанул и тебя, - заметил Поляков. - Кстати, как насчет стихосложения: ты не пробовал?