Новый год в октябре.

– Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Сегодня официально сняли тему. Но вышел конфуз: представляешь, один из моих парней нашел способ сезошибочного определения злокачественных образований в организме. А теме-крышка!

– Не повезло мужику…

– Еще как!… Так у меня предложение — возьми парня к себе, а? Не прогодаешь.

Прикинь — есть готовое решение. Отличная тема; в каком смысле, ты понимаешь… Дои ее заработаешь и славу как руководитель и… все остальное. Ну?

– Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословления…

– Это я улажу, - сказал Прошин и вспомнил Татьяну. - Это… один момент…

– Решение не липа?

– По-моему нет. В общем, мы договорились, да? Я присылаю человека к тебе…

Конечно, восстановить что-либо не просто. Но ведь можно! Предъявишь решение, медики поддержат — и вперед! Пробьешься! С твоим-то весом… ха-ха. Престижное дело! Сунь начальству положительный результат, а после верти работой, как хочешь.

– Не учи отца, как детей… Лучше скажи: почему ты сам против такой престижной работы?

– Леня, - ответил Прошин серьезно. - По-моему, мы с тобой начали варить одну кашу. У меня цветное ТВ, а у тебя- аналицатор на интегралках… Добро пропадать не должно.

– А этот парень? Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…

– Старик, - сказал Прошин с грустью. - Тут глубоко личное дело. Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…

И Прошин перекрестился.

Глава 5

Глава 5

Светлые майские дни минули Прошина стороной. Он не замечал ничего вокруг себя, погрузившись в каждодневную, изнурительную работу над докторской. Ранним утром, наспех позавтракав, выезжал из дома и возвращался к ночи; падал на давно не стиранные простыни и забывался в тяжелом сне. Его торопило время. А идти к Полякову с рыхлым, недоработанным материалом было неприлично, глупо, да и вообще не возможно после того, как Авдеев, никого не поставив в известность, уволился, подделав подпись Прошина на заявлении, и куда-то исчез.

И вроде бы в круговерти дел отошел Коля на задний план, забылся, как забывается все грязное и досадное, что было в жизни, но под конец того последнего дня, когда ровную стопочку листиков охватил коленкор переплета, когда оставалось, может быть, с гордостью осознать громаду своего труда и стараний, у Прошина засвербили всякие мысли: анализатор, больные… Он не мог понять свое состояние; тягостное, расплывчатое раздражение на самого себя… Что такое?… Совесть? Простое, режущее слово… Наверное, да.

Он долго не мог уснуть, мучимый этой проклятой, неизвестно откуда свалившейся совестью Сон, пришедший к нему под утро, был воспаленным и коротким. Несколько раз он вскакивал, замерзая в холодном поту. Неужели заболел?! Хворей он боялся безгранично и слепо, сам не понимая причин такого страха, но сегодня понял, что именно страшило его: болезни, эти сигналы о бренности живого, напоминают, что надо свершить несвершенное, закончить незаконченное, а что создал он? Или хотя бы начал создавать? Диссертацию?

Горький смешок.

Вышел на балкон. Великолепное июньское утро. Солнышко. Поливальные машины, радуги воды, весело передвигающиеся вдоль чистых, сухих тротуаров. Теплый, порозовевший кирпич домов. Запах смородины. Белые лепестки вишен, быдто будто тысячи мертвых бабочек, усыпавшие землю. Осыпались вишни. Прощай, весна! А он и не заметил ее расцвета, быстрого бега ее…

Душный полумрак комнаты. Слабый ветерок, веявший через раскрытую дверь балкона, перебирал листки диссертации, лежавшей на столе по соседству с немытой тарелкой и надкусанным куском хлеба. Прошин замер. Мелькнуло сумасшедшее желание — выдрать из переплета страницы и затем, сминая их в хрусткие комки, швырять куда-попало… Но прикасаться к диссертации было боязно и противно, как к битому стеклу.

Он повалился на одеяло, чувствуя плещущийся в глазах страх за себя и перед самим собой.

Вчерашнее суетное желание достичь уже близкой цели, бегать, изворачиваться, исчезло; теперь была безучастность, стах перед расплатой и богом, строго глядевшим сквозь него иконой древнего письма.

– Всю жизнь я лгу, - сказал он иконе. - И не только дядям и тетям, но и себе! Я словно запрограммирован приносить зло. Почему? Или так надо кому-то? Но тогда пусть этот, кому так надо, даст мне свободу от себя!

– А разве интересно быть роботом? - вмешался Второй. - А? То-то. Затем, знаешь, помучиться иной раз просто-таки полезно… Духовно растешь! Да и грези искупаются. Другое дело, если тебе разонравится Игра, тогда вот… Муки-то от нее…

– И что же тогда?

– Сам не знаю.

– Ты ведь всегда меня утешал…

– А мне надоело.

– Ну так я могу сказать тебе, что будет тогда! - Прошин распахивал окна. - Тогда ты заставишь меня влюбиться, и жениться, и даже видеть смысл в детских штанишках. Вывернемся! Я не из породы стреляющих себе из пистолета в рот!

– Ну и ну, - сказал Второй, исчезая. - Глядите, какой оптимизм! Впрочем, что ж… одобряю.

– А теперь на работу! - Прошин перевел дыхание. - Не расслабляйся, старик. Будь… собой. Тебя искушает… бог!