Новый Мир, 2000 №03

Однако расставаться с “романтикой революции”, с романтикой “разнаипоследних атак” Слуцкому было труднее всего. По “Запискам о войне” видно, что он куда кардинальнее, чем в стихах, посвященных отечественной войне, эстетически преобразовывал действительность в стихах, посвященных войне революционной, войне на чужой территории. Вот баллада “Ростовщики”. Ненависть к “ростовщикам”, к буржуям, к богачам не оставляет автора баллады даже при виде их добровольной смерти. “ Все — люди! Все — человеки! Нет. Не все”. Собаке собачья и смерть — подспудная мораль баллады, похожей на басню. “Самоубиваются” при одном только известии о приближении Красной Армии те, кого не жалко. Туда им и дорога. “Старики лежали на кроватях ниже трав и тише вод, — убирать их, даже накрывать их ни одна соседка не придет... Пасторскую строгость сюртука белизна простынь учетверяла. Черные старухины шелка ликовали над снегом покрывала... черные от головы до пят, черные, как инфузории, мертвые ростовщики лежат”. В прозаической записи эмоция другая, да и герои другие, хотя совпадает цветовая гамма самоубийства: “Наиболее острым актом сопротивления был, наверное, случай в Фоньоде — маленьком балатонском курорте, вытянувшемся двумя цепочками пансионов на южном берегу озера. В хорошую погоду здесь можно легко различить противоположный берег. Старик и старуха, жившие одиноко и скромно, послали письменное приглашение всем соседям — посетить их дом завтра утром. Собралось несколько десятков человек. Они увидели старинную двуспальную кровать, застланную белыми покрывалами. На кровати рядом лежали застегнутые на все пуговицы, в черном, старики. На столике нашли записку — не хотим жить проклятой жизнью. Кажется, на меня эта история подействовала сильнее, чем на всех туземцев в Фоньоде”. Здесь нескрываемое уважение перед удивительным актом сопротивления, а не презрение к убежавшим в смерть мерзким ростовщикам. Слуцкий приписал ростовщичество несчастным самоубийцам, вспомнив не венгерских, а советских ростовщиков. Об одной даме из этой славной когорты Слуцкий писал в своем мемуарном очерке, посвященном другу и однокурснику, неудачнику, смертельно больному поэту — Георгию Рублеву: “Должал Рублев преимущественно ростовщикам. Была тогда (в конце 40-х годов. —Н. Е.)старуха — вдова членкора Академии медицинских наук, дававшая деньги под заклад 10% месячных”. Слуцкий в своей балладе соединил фабулу одного события с персонажем из совсем другой жизни. Мужественные покончившие с собой венгерские старик и старуха “сконтаминировались” с советской ростовщицей, кончать с собой не собирающейся. Сюжет понадобился Слуцкому для пропагандистской “печатабельной” баллады, зато эмоция прозаической записи — уважение, смешанное с пониманием высокой необходимости такого поступка в таких условиях, — перекочевала в стихи Слуцкого о самоубийцах: “Самоубийцы самодержавно...”, “Самоубийство — храбрость труса...”, “Из нагана”, “Гамарнику, НачПУРККА по чину...”.