Новый мир, 2002 №05

Вообще «серебряновечный» Петербург как фрагмент биографии Вяч. Иванова исследователю не вполне близок и, пожалуй, не особенно интересен — достаточно посчитать, сколько страниц занимает он в книге[17]. Автор вскользь упоминает обо всем, что роднит Вяч. Иванова с эпохой, — так, по поводу конструирования поэтом собственной биографии он ограничивается одним полемическим замечанием и больше к этому вопросу не возвращается — подчеркивая то, что их разделяет. Те же черты близости к литературным и бытовым нормам серебряного века, которые Аверинцев у своего героя все же фиксирует, оказываются чертами сугубо отрицательными: «С чем у него были трудности, долго были, — как у всей культуры, у всей эпохи российской и всеевропейской, к которой он принадлежал… так это уж скорее с понятием заповеди, простого и однозначного Божьего запрета на грех».

Некоторые естественные следствия такого взгляда на эпоху «башни» не могут, однако, не вызвать серьезных возражений. Это относится в первую очередь к попытке представить путь Вяч. Иванова в 10-е годы как преодоление только что завершившейся символистской эпохи. Доказывая этот тезис, Аверинцев опирается на стихотворение «Разводная» и на черновой набросок «Перевал». Однако «Разводная», по словам самого Аверинцева, «в контексте биографического момента» приобретает «довольно конкретный характер» (кстати, стихотворение это написано тремя годами позднее даты, указанной исследователем[18]), а невозможность делать какие-либо серьезные заключения на основании чернового наброска должна быть вполне очевидна автору, пишущему о «сугубо иерархизированном» ивановском поэтическом корпусе.

Еще того меньше может свидетельствовать об отходе Вяч. Иванова от своего «башенного» периода его сближение с кругом В. Эрна — П. Флоренского, тем более что сам же Аверинцев очень точно определяет последнего как «богослова русского символизма». Неославянофильские настроения Вяч. Иванова второй половины 10-х годов — даже если не брать в расчет ни «славянофильствовавшее» время, ни проявление подобных же настроений у «башенного» Вяч. Иванова — говорят лишь о его сближении с несколько иной фракцией русского символизма (разумеется, в широком понимании термина), нежели та, к которой он принадлежал раньше, — перемена, в любом случае не носящая «качественного» характера.

Стремление оградить поэта от «порочащих связей» с очевидностью проявляется и в подходе к описанию оккультно-мистических интересов Вяч. Иванова. О Р. Штейнере речь заходит в книге один раз, да и то в связи с Андреем Белым; А. Минцлова появляется только в сноске; о «мистическом анархизме», по существу, не говорится вовсе; «эзотерические доктрины» как таковые упомянуты лишь однажды в контексте вполне случайном. Впрочем, от напрашивающегося, казалось бы, вывода об «идеологической ангажированности» автора (скрыл, дескать, факты оккультных пристрастий и интересов своего героя, все метания поэта редуцировал до выбора между православием и католицизмом) приходится отказаться. Как представляется, ключевой тезис Аверинцева-исследователя до некоторой степени дает ему право на подобную избирательность при описании биографии поэта.

Дело в том, что, согласно Аверинцеву, мир Вяч. Иванова на всем протяжении его пути в основах своих неизменен и потому еще один эпизод ничего, по сути, не прибавляет к облику поэта, в творчестве которого «инварианты решительно преобладают над всем вариативным». Таким образом, исследователь получает возможность отказаться от «сплошной выборки» и сосредоточиться на том, что ему ближе.

Кстати, именно ивановская «неизменность» дает Аверинцеву основание для противопоставления Вяч. Иванова его ближайшему литературному окружению. Не имея возможности подробно обсуждать здесь этот вопрос, отметим лишь, что противопоставление «стабильного» Вяч. Иванова меняющемуся А. Блоку проведено, пожалуй, чересчур жестко. По крайней мере утверждения «нет и не может быть духовного „места“, которое собрало бы его (Блока. — М. Э.) символы воедино, сделало их совместимыми», или «никто не станет искать в блоковских… „Стихах о Прекрасной Даме“ содержание… „Двенадцати“» кажутся как минимум излишне категоричными. Издержки такого подхода видны на примере характеристики блоковской статьи «Безвременье»: поэт все же не только «славит бегство из дому… и бегство из города», как постулирует исследователь, но и обнажает его «мороки и наваждения».