Новый Мир ( № 1 2002)

Свой роман Николев определил как “советскую пастораль”. Идиллический тон некоторых его произведений удивляет на фоне эпохи и судьбы автора. Конечно, тон этот оправдан подчеркнутой кукольностью, игрушечностью поэтического антуража Николева, восходящей к Кузмину(“Мои шуты, сержанты, дуры...”).Но и куклы могли бы выглядеть угрюмее, учитывая место, время и обстоятельства их создания. Достаточно сказать, что первое из процитированных стихотворений датируется 1933 — 1936 годами (томская ссылка), а второе — 1942-й (оккупированный Новгород или плен в — отмеченный Моревым каламбур судьбы! — Нойштадте,Новгороде, под Гамбургом). Стихи 1946 — 1956-х (годы, проведенные в сталинском лагере) так же идилличны и (используя образ самого Николева) благостно-беспредметны:

Я не знаю, что с луною, —

ей ли, старой, быть иною?

Что это вдали маячит,

обращенное спиною?

Не спиною, а спиной,

это ничего не значит,

просто призрак неземной.

И еще о луне:

Вечер нисходит

прозрачен и юн,

отзвуки вроде

неизведанных струн.

Лениво всплывает

луна, бледна,

все, что не бывает,

сулит она...

Между тем с поэтом произошли события, которые достойны того, чтобы быть описанными. Слово Мореву: “25 сентября Егунов (живший полтора года после освобождения в Германии. —В. Ш.) нелегально перешел в американскую зону оккупации...По ту сторонуон смог получить от судьбы четыре свободных дня — 29-го в Касселе американцы задерживают его и после недельных разбирательств... выдают советскому командованию”{{Раньше считалось, что Егунов, наоборот, оказался после освобождения в американской зоне и по своей воле перешел в советскую. Эта версия использовалась им при хлопотах о реабилитации, и она повторялась во многих публикациях, вплоть до недавно вышедшего переиздания знаменитой монографии Егунова “Гомер в русских переводах XVIII — XIX веков”. В настоящее время ее можно считать документально опровергнутой.}}.

Но поэт Андрей Николев видел свою функцию не в том, чтобы свидетельствовать о подлостях и ужасах эпохи и даже — о душе человека под властью этих ужасов. Если он и задумывался над сутью своей работы, то скорее всего она заключалась для него в том, чтобы пронести сквозь эти годы (цитируя упомянутого в нашей рецензии поэта)“память о рае”.Или — теперь уж словами самого Николева:

“Эридбисе, Эридбисе!”

Я фальшивлю, не сердися:

слух остался в преисподней,

мне не по себе сегодня —

всюду в каше люди, груди,

залпы тысячи орудий.

Неужель это не будет,

чтобы мир, не вовсе дикий,

вспоминал об Евридике?

Валерий ШУБИНСКИЙ.

С.-Петербург.