Новый Мир ( № 1 2004)

Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья —

больно они... А прочих — бессмысленное занятье.

Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь.

Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно.

Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не тронь

прочих: знают, как жить. А нет — прижились, и ладно.

В особенности меня. Что на что мне менять?

О милосердье скулеж — на подготовку к сиянью?

А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать.

И сам я — стать не сумевший даже бомжом и пьянью.

 

Поминки по веку

Кто висел, как над трубами лагеря дым,

или падалью лег в многосуточных маршах,

или сгнил, задохнувшись на каторжных баржах,

обращается к молодым

через головы старших —

тоже что-то бубнящих, с сюсюком нажим

чередующих этаким быстрым, особым,

наглым, модным, глумливым, угодливым стёбом,

что от воя казенного неотличим

над публичным пустым его гробом.

До свиданья, идея идеи идей.

Спи спокойно, искусство искусства, величье

пустоты, где со сцены ничтожным злодей

уходя, возвращается в знаках отличья

от людей. От людей.

Дух эпохи, счастливо. Знакомый привет.

Незнакомым — тем более: ходят в обнимку

те и эти, слыхать, соответствуя снимку,

хоть засвеченному, хоть которого нет,

но ведь был же — а что еще век, как не снимки?

Будь, фотограф. Будь, свет: ляг, где лег, холодей.

До свидания, сами поминки.

И до скорого, мать, и до встречи, отец.

С Богом, мной обернувшееся зачатье

в спешке, в августе, в схватке без цели. И счастье

от ключами во мне закипавших телец,

мной клейменных... Пока, но отнюдь не прощайте.

Факт, увидимся. Здесь не конец.

Закругляйтесь. Кто хочет добавить,

то есть кто-то другой, не как я, не такой,

добавляй. А столетию — вечный покой.

Веку — вечная память.

Веку то, веку сё, веку Богом отпущенный век —

и в архив! Как альбом, как досье, как кассету — на полку.

Потому что в раскопках искать его после — без толку:

он был цель, то есть будущее и разбег,

просто множил число человек

на число километров и ставил под оперный снег,

засыпающий действие, как новогоднюю елку.

Сам уют — симуляция ласк и индустрия нег —

для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелку

и протрем на прощанье светелку.

И загоним под плинтус просроченный чек

и иголку —

ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку,

ставя нас на ночлег.

(А теперь бормотну я с кутьей на губах

самому ли себе, завершенной ли прелести летней,

что усопший — не начал отсчет, а последний

оказался в последней полсотне. Навесим собак

на него: он проклятьем пришел. Но не сплетней,

как новейший. Который, возможно, один

и пребудет — в ошметках оборванных нитей,