Новый Мир ( № 1 2004)

вальс требовал слова и жеста

взамен себе. Точных. Таких,

чтоб сами вставали на место —

на то, что назначили им

в инструкции, если не спится,

чернила и перьев нажим

с пленительных лент самописца.

 

*    *

 *

Последним блюдом подают пирожное

здесь на поминках, полагая, что оно,

как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое

усопших не блестяще. Но

евреям умирать в Германии

хоть и привычно, а совсем несладко. Им

в общественном внимании род мании

мерещится. Увы, пекарен горек дым,

кондитерски дурманящий купечество,

чей нос торчит крючком и в обрамленье астр

на их пути в небесное отечество,

где Нибелунг, и Зиг, и Фриц, и Зороастр.

 

*    *

 *

После северо-западного, ночью вывшего “у!”,

стало бело и ровно и, так сказать, красиво.

Но все равно летунью, севшую на метлу,

утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.

В городе снежная буря — развлеченье, эффект.

Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,

как для небесного пламени — тусклые догмы сект.

Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?

Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,

что балдахин, обрушивающий кружево паутины:

белые вспышки хлопьев — и слепота промеж,

как экран за мгновение до начала картины.

Что ж это нам показывали? То ли как хороши

стены цивилизации? То ли как плющат сушу

кости воды и воздуха? То ли что у души

у мировой есть способы сплачивать наши души.

 

Кусты

 

1

Еще из жизни прежней

следят за мной глаза,

а я уже нездешний,

прозрачная лоза.

Меня возводит в степень

созвездий — и в костер

ботвы кладет, как стебель,

ночной смятенный двор.

Туннель прута безбытен,

суха внутри струя —

признайтесь, что невиден

вам даже тенью я.

Тогда и я, хоть слов нет,

скажу, что воспален

зрачок мой, как шиповник,

шиповник, мой шпион.

Шиповник вне сезона,

вне замысла и чувств,

в твой короб, Персефона,

зерно стряхнувший куст —

чей корень рвет мне сердце,

как пурпурный шифон,

к потусторонней дверце

приколотый шипом.

 

2

Куст, изгибы судьбы,

как Минотавр и Минюст,

выводящий в шипы,

больше не куст, а Пруст.

Сгинул лес, где его

дядя Том как фантом

окружающего

звал, пугаясь, кустом.

То, как, дрожью пронзен,

прыскал он кровь и тряс

белый прах в чернозем,

было не битвой рас,

а франтовской примеркой

слов корневого гнезда,

скрытого бутоньеркой

аристократа куста.

 

*    *

 *

Дети здесь хороши, розовые, в кудрях,

вздрагивающих, как под легким дождиком гиацинты.

И старики, которые каждый, как камень, дряхл,

выветренный до трещин, вычерченных, как цифры.

Как на надгробье. Или — в справочном словаре.

Первые три-четыре — заросли сада в детстве.

Три-четыре последних — золотая в старье