Новый Мир ( № 1 2009)

Ну а что за птица этот Урбино Ваноски? Сама любительница анаграмм, без особого труда я определила, как это прочитывается: Сирин[у] Набокову. Тут сходится все. Пишущий герой Усталого Дознавателя — ровесник века. Плюс неанглийское происхождение и «позднее вхождение в язык своей будущей литературы». Плюс Фонд В . Ван-Боока , открывший публике безвестного Урбино (еще одна анаграмма того же имени). Плюс двойная литературная продукция Урбино — поэта и прозаика. Плюс легкая имитация двуязычия в самом тексте (отсюда и русско-английские каламбуры, подчеркивающие разность менталитетов, и любимейший Alex Cannon , и английские стихи Урбино, очень мне понравившиеся — вероятно, из-за моего нетвердого знания языка). Плюс набоковская тяга к крестословицам. Плюс аллюзия на название романа Набокова («Прозрачные вещи» — «Исчезновение предметов»), хотя мотив «исчезновения» — собственно битовский.

Набоков — кумир молодого Битова, это известно. Но дело еще в другом.

В России, утверждает Битов, нет сюжета, есть только язык и судьба. Русский Сирин, став английским Набоковым, окончательно овладел сюжетом. Но, перестав быть (и в отношении сюжета тоже) русскопишущим, он остался русскомыслящим [3] . Битов, вслед любимому писателю, хотел продемонстрировать, как можно, духовно оставаясь русским, ответить по-европейски на challenge сюжета. И это ему удалось. Так что Урбино Ваноски, при всем набоковском ореоле, — это и сам русский писатель Битов, по-русски решающий «нерусскую» литературную задачу.

Пушкин, превратившийся в английскую Пушку — Cannon — и вставший рядом с Потрясателем Копья. Набоков, давший жизнь своему клону. И третье имя — Владимир Одоевский. Вспомнила я о нем по подсказке В. Губайловского, тогда еще не прочитавшего «Преподавателя…», но попавшего в точку. А тут как раз и Битов называет В. Одоевского одним из своих любимых авторов и цитирует его «Письма к Е. П. Р<остопчин>ой…».

Сейчас у нас готовы считать роман в рассказах чуть ли не нововведением, «компромиссным» изобретением последнего времени (см., например, Алису Ганиеву в № 7 «Октября» за 2008 год). Между тем заслуга «изобретения» принадлежит золотому веку русской классики. Что такое «Повести Белкина», как не «роман-эхо»? — пирамида рассказчиков и различимая реверберация между разносюжетными новеллами, смысл которой до сих пор разгадывают полки пушкинистов. Ну а «Герой нашего времени», где последовательно выдуманы и тот, кто повествует, — путешественник с подорожной («самое трудное — выдумать того, кто пишет» — Андрей Битов), и тот, чей рассказ о герое он выслушивает, и, наконец, — сам герой, оказавшийся автором своего «Журнала»? Думаю, жил бы Гоголь нынче, он бы и «Вечера…», и «Миргород» назвал бы романами в рассказах. И даже поэма «Мертвые души» — не почти то же ли самое, с ее серией историй о посещении Чичиковым помещиков? Роман о современности у нас, собственно, утверждается после «Бедных людей» (1849) и «Семейного счастья» (1859) — начиная с Толстого и Достоевского, вскоре, однако, преобразовавших, по замечанию Мельхиора де Вогюэ, «роман» (изобретение романских, европейских литератур) в глыбу «руссана», где (уже по Битову) — не сюжет, а судьба [4] .

Однако философский «роман в рассказах» на памяти нашей литературы, кажется, лишь один: «Русские ночи» Владимира Одоевского. Подхватив «энциклопедическую» тему Битова (новелла «Битва при Альфабете»), приведу выписку из биографического словаря «Русские писатели. 1800 — 1917»: «„Русские ночи” <…> цепь рассказов, объединенных рассуждениями действующих лиц. <…> В контексте романа прежде самостоятельные новеллы, авторство которых теперь приписано разным персонажам, несколько изменяют свой смысл, становясь иллюстрацией какой-либо определенной точки зрения. <…> Философский роман „Русские ночи”, построенный как беседа о смысле жизни, — явление уникальное в русской литературе» (т. 4, стр. 399; автор статьи — Г. В. Зыкова). О «Преподавателе симметрии» можно повторить чуть ли не слово в слово то же самое, и это также явление, уникальное в современной русской литературе. Независимо от неровностей исполнения и противоречий в согласовании частей.

Так, поначалу меня не вполне удовлетворила новелла «В конце предложения», замыкающая первую часть «романа-эха» от имени Урбино Ваноски. Во-первых, собственно русская тема показалась излишней при решении задачи: мыслить по-русски на «нерусском» материале. Во-вторых, туповатый и чванливый англичанин, ведущий сократический (как в «Оглашенных») диалог с сибиряком Антоном (кстати, реальное лицо — Антон Лукич Омельченко, участник экспедиции Роберта Скотта), плохо согласуется с обликом Урбино, чья итальянско-польско-япон­­ская смесь кровей не предполагает этакого английского островного высокомерия.

(А если он только подставной автор, но не рассказчик, то кто же тогда последний?)