Новый Мир ( № 10 2012)

Киев «умирающий-возрождающийся» — устойчивый образ в самых разных сферах украинской культуры ХХ века. Первый раз он возникает как рефлексия Гражданской войны («Стоит сторастерзанный Киев, / и двестираспятый я» — Павло Тычина, 1919), утверждается в поэзии 1920-х в связи с новым статусом города как не-столицы, особенно у поэтов-«неоклассиков» (М. Зеров, М. Драй-Хмара и другие), становится частью официальной доктрины после Второй мировой войны («отстроим город-герой!»), обретает новые оттенки в «романе связи времен» («Диво» Павла Загребельного, с его вечным противостоянием художника и власти) и наделяется еще более трагичными коннотациями в современной жанровой литературе (от ее высоких образцов, таких как «Армагед-дом» Марины и Сергея Дяченко, до низовых, как «Апокалипсис по-киевски» Тимура Литовченко [36] ).

Вот сколько образов Киева сосуществуют в культурном пространстве и в сознании киевлян! Каждый из них вполне соответствует классическому определению городского текста, проблема в том, что эти образы равноправны, но взаимоисключающи. В одном и том же тексте они могут совмещаться, не взрывая его изнутри, только в том случае, если он ностальгический, а значит — личностный. Такое описание Киева соединяет все, что хранится в личной, семейной и исторической памяти, что ушло и не вернется. Масштаб тут возможен самый разный — от булгаковских «Белой гвардии» или «Киев-города» до «Городских прогулок» Виктора Некрасова. «Личный» Киев безусловно вызывает читательскую эмпатию — но заодно как бы отменяет надличностный образ Киева, без которого городской текст в принципе невозможен.

Единство «текста о Киеве» разрушается и когда речь идет о городе живом, современном, стремительно развивающемся. Таким Киев был начиная с эпохи великих реформ 1860-х годов (товарная биржа, открытая в st1:metricconverter productid="1869 г" 1869 г /st1:metricconverter ., стала крупнейшей в Европе). В бурно растущем городе было место и для имперской культурной среды (это не только Булгаков, но и Куприн, среди «киевских типов» которого напрочь отсутствуют украинцы), и для еврейского Киева, и для Киева украинского. Сознавая эту тройственность, нужно понимать, что — вопреки Булгакову — революция не стала для Киева катастрофой, сметающей всех и вся. Напомним, что для украинской культуры в целом 1917 год вовсе не был переломным: открылись новые возможности, ускорились события, но вектор не изменился. Так же как — поначалу — и для еврейской культуры Украины.

Новая идентичность города и, как знать, новый «киевский текст» могли сложиться именно так, как это прозрел Мандельштам: «Самый живучий город Украины… Глубоким тройным дыханием дышит украино-еврейско-русский город» (очерк «Киев», 1926). Сложилось иначе: изменившаяся национальная политика большевистского государства и катастрофа Второй мировой привели к тому, что из трех культурных составляющих Киева две были так или иначе истреблены.

Но короткий период украинского Возрождения (в который раз напомним — расстрелянного) создает еще один образ Киева — не горний и не хтонический, но мир дольний: Киев-муравейник, Киев машин и деловых толп [37] . Самый заметный текст такого рода — роман Валерьяна Пидмогильного «МЁсто» («Город», 1927), о котором достаточно подробно написала Инна Булкина в упомянутой статье. Специфически киевского в нем, однако, мало, это история покорения мегаполиса провинциалом, с явными отсылками к Бальзаку и Мопассану (и джек-лондоновскому «Мартину Идену»!). Именно поэтому роман, вернувшись в культурный обиход, остается влиятельным и сейчас, когда Киев вновь сделался полнофункциональной столицей. Впрочем, тематика никуда не девалась и в советские времена: «химерные» романы Владимира Дрозда 1970-х годов тоже повествуют об урбанистической травме и к вневременной индивидуальности Киева отношения не имеют.

Всевозможные «признания в нелюбви» к Киеву, на которые не скупятся многие горожане — «коренные» и «новопоселенцы», относятся не к Киеву лично, а к Столице. Такая уж судьба столиц: для кого-то она неуютна, для кого-то (как для Андруховича) — недостаточно украинская; это модель страны в миниатюре, слишком большая и разнообразная, чтобы ее можно было сделать совсем «своей». Старожилы (новый киевский термин: «понаоставшиеся») понемногу бурчат на «понаехавших», «понаехавшие» тоже бурчат, избывая невротические травмы от попадания в большой город… Однако (и это очень важно) извечное противостояние Москва — провинция здесь не работает: пространство Украины (в том числе культурное) децентрализовано.