Новый Мир ( № 11 2012)

Дима громко икнул. Хотя, наверное, не так громко, чтобы услышал кто-то кроме Артема.

— Я не насчет бабла, — выговорил на полтона ниже и неувереннее. — Мне сказали, что у вас…

— А мне сказали, что у тебя, Кацнельсон.

Протопопов икнул еще громче.

Артем не понимал ничего — от слова вообще.

Из-за угла особняка выплыло красноватое пляшущее пятно света. В пятне маячил квадратный мужик, освещавший фонарем путь, а больше себя самого, безалаберно подставляясь, — следовательно, разборка уже не представляла для него опасности, заключил Артем. Мужика он, кстати, сразу узнал.

Дима Протопопов тоже.

— Это вы?!. — прошептал потрясенно.

А потом враз перестал иметь какое-либо значение. Потому что за спиной мужика из темноты показалась Таня.

— Это вы?! — повторила она, и Артем тут же простил ей неуместную зеркальность — столько в ее голосе прозвучало удивления и чистого, девчоночьего восторга.

— Короче, ты понял, Кацнельсон, — бросил мужик. — Мне нужны боны. Твоего деда. Или не будет у тебя никакого проекта, продюсер <…>.

Таня напряглась как струна. Вся подалась вперед, вонзившись взглядом, как лучом, настолько мимо Артема, что стало холодно и тоскливо и захотелось уйти, раствориться в темноте, раз уж он, получается, так разительно не имел значения. Но тут простучала новая автоматная очередь, ритуально взметнув пыль возле их стоп, и от резких движений Артем воздержался. Протопопов тоже.

Он только зябко переступил с ноги на ногу и сказал просто:

— А у меня, <…>, и так уже нет никакого проекта.

И Таня бросилась ему на шею.

Артем стоял совсем рядом, опаляемый ее жаром, смотрел, не шевелился и понимал, что происходящее, несмотря на острую несправедливость к нему лично, по большому счету — с точки зрения мироздания, приходящего в равновесие в этот самый миг, — правильно и прекрасно.

Если б только Дима, козел, не смазал всю красоту момента, проворчав прямо поверх Таниной головы:

— Какой я тебе Кацнельсон, <…>?

Но никто, кроме Артема и Тани, его не услышал, потому что в ту же секунду новорусский двор осветили перекрещенные лучи прожекторов из-за забора, и механический мегафонный голос гавкнул:

— Всем бросить оружие! Вы окружены!

 

— Вы окружены, — монотонно повторяет генерал Кравцевич. — Выходить по одному, подняв руки. Руки вверх. По одному. С первого раза никогда не доходит, — поясняет, обернувшись и отняв мегафон от губ. Рисуется.

Подавляю снисходительную улыбку.

Кравцевич всегда рисовался, еще когда был майором, капитаном, лейтенантом, прапорщиком, в общем, сколько я его помню, не держать же в памяти еще и линейку их бессмысленных воинских званий. Впрочем, погоны во все времена надевали мужчины определенного склада с единственной целью — порисоваться, покрасоваться, произвести впечатление. И я не могу отрицать очевидного: именно эта недостойная мотивация слишком часто и слишком многих приводит и в наши ряды. Среди любых коллекционеров ненормально высок процент отставных военных. Да и необязательно отставных.

Слышу сухой, дробный, совсем не опасный по ощущению стук. Не сразу догадываюсь, что это.

— На разборку попали, — улыбается Кравцевич. — Хорошо.

— Почему хорошо?

— Ну, если дойдет до штурма, — он заговорщически подмигивает, — не придется отчитываться потом за каждый труп.

— Действительно удобно.

Особняк ярко освещен иксами наших прожекторов. Немыслимое уродство; впрочем, чему удивляться, я же видел его хозяина. От осознания того, что мои боны в его руках — а это единственное пояснение тому, что он так резко и брутально пропал с горизонта, — меня передергивает, бьет мелкой мерзостной дрожью. Кто угодно, только не он. Мир не выдержит, треснет по швам, и небо расколется, если они, новые хозяева жизни, получат в придачу еще и это…

— И как ты мог иметь с ним дело? — брезгливо, мы с ним всю жизнь легко ловили одну волну, говорит Кравцевич. — Какой черт тебя дернул?

— А с кем еще иметь дело в этой стране?

— Со мной, например.

Смотрим друг на друга в упор. Генерал Кравцевич насмешливо щурится. Он прекрасно понимает, почему я не пошел сразу к нему, но все-таки говорит — неизбывная привычка порассуждать на публику о судьбах родины:

— И что у нас за люди? Готовы довериться самому варварскому криминальному элементу, лишь бы не обращаться к властям. Я понимаю, насколько власть скомпрометировала себя за семьдесят лет, но это… Ты же умный мужик. Неужели ты не видишь, насколько они — хуже, гаже во всех отношениях?

— Ты у нас теперь власть?

Не пытаюсь скрыть сарказма в голосе.

Кравцевич дуется:

— Я, если хочешь, последний и единственный заслон между нормальными людьми и этими. — Нарочитый, театральный жест в сторону особняка, уже окруженного его ребятами в черном, с высокими щитами, поблескивающими в свете прожекторов: наглядно, таки заслон. — Не сегодня завтра криминалитет оккупирует и власть, а чему удивляться? При посильной электоральной поддержке таких, как ты. Нет, я все понимаю, они круты, они герои нашего времени… Но как ты мог? Когда речь идет о…

Замолкает. Мы оба слишком хорошо осознаем, о чем идет речь.