Новый Мир ( № 4 2002)

Особое внимание хочется обратить на выражение “ей-Богу”. Славянское слово “ей”, которым, согласно толкованию Лопухинской Библии на рассказ Евангелиста Матфея об исцелении Спасителем двух слепых (Мф. 9: 28), передается греческое “uai”, означает “да, точно, конечно”. Таким образом, “ей-Богу” — это клятва Богу или клятва именем Божиим, и всякий человек, произносящий ее попусту, в сомнительных случаях (а тем более подтверждающий ею заведомую ложь), становится не только богохульником, но и клятвопреступником. (“Не клянитесь именем Моим во лжи, и не бесчести имени Бога твоего. Я Господь” /Лев. 19: 12/. “А Я говорю вам: не клянись вовсе...” /Мф. 5: 34/.) Но о каком клятвопреступлении и о какой ответственности за него может идти речь, если слово “Бог” в данном контексте является всего лишь междометием?

Вдумчивое отношение к слову, тем более к слову сакральному, должно быть присуще всякому человеку, не только верующему, хотя последнему — в особенности. И здесь мне хочется сослаться на положительный опыт одной еврейской семьи, хорошо мне знакомой. Молодые муж и жена, выросшие, как и мы все, в атеистической стране, окончившие советские школы и вуз, после осознанного прихода к вере (ортодоксальному иудаизму) смогли коренным образом изменить стилистику своей речи. Они не только избегают употребления имени Божия всуе, но и тогда, когда речь действительно идет о Боге, говорят: “Всевышний”. И это очень дисциплинирует как говорящего, так и слушающего, который вольно или невольно (хорошо, если вольно) воспринимает ту серьезность, которая только и требуется в разговорах на подобные темы. Рискну предположить, что именно эта традиция отразилась в знаменитом стихотворении Мандельштама:

Образ твой, мучительный и зыбкий,

Я не мог в тумане осязать.

“Господи!” — сказал я по ошибке,

Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,

Вылетело из моей груди.

Впереди густой туман клубится,

И пустая клетка позади.

Я не литературовед и не возьму на себя смелость анализировать это стихотворение, но обращает на себя внимание то, что для поэта, семейно причастного к традициям иудаизма, восклицание “Господи!” было отнюдь не междометием, а Божьим именем, нечаянное произнесение которого вслух указывает на сильнейшее смятение, потрясение, потерю контроля над собой. К сожалению, этот аспект ускользает от современного читателя, воспитанного на секуляризованной, светской литературе (в том числе и русской), а в повседневной речи привыкшего к той разболтанности, которая, повторю, составляет наш позор.