Новый Мир ( № 4 2003)

я — солдатская мать, невеста, сестра, жена.

Стихи Ирины Васильковой — экспрессивные, точно воплощающие зрительный, сенсорный и физиологический опыт и впрямую, и в метафоре (“То ли скрип колыбельный так мерен, что хочется спать, / то ли смысл затерялся в трехсложном кружении бальном, / то ли жизни телега взаправду хромает опять, / и противно мутит на подскоке ее вертикальном”), — принадлежа современности, естественно связаны с традиционной русской поэзией, с тем, что знакомо и любимо, и что, несмотря на ревизию представлений, произведенную литераторами последнего времени, живет в сознании и подсознании человека русской культуры как незыблемая архетипическая матрица.

Провозглашая свое поэтическое кредо: “Наследницей классических традиций / Мне никогда не ощутить себя”, — в этом же стихотворении говорит поэтесса о том, что всегда было нравственным основанием великой отечественной литературы:

Мне горький стыд навеки завещали

Глубинные мои учителя.

Кто же они, эти “глубинные учителя” Ирины Васильковой, чьим влиянием освещено ее творчество?

В гармонической устремленности поэтесса, несомненно, наследует русской классике и акмеизму, как и в попытке обдумать судьбу своей страны и место ее среди других наций:

...Сумрачное племя,

жужжим не в лад ни с этими, ни с теми

и знаем — мы не запад, не восток,

мы — север!

Остроумно, с подлинным блеском приводит она блоковскую тему к “ландшафтной” концепции Льва Николаевича Гумилева:

Встречь ветра жгучего стоящие на страже

невозмутимости, окутавшей умы, —

мы часть безмолвия, мы длительность пейзажа

заснеженного, дым печной и даже

дочеловеческий какой-то отблеск тьмы.

“Летучестью” и полногласием строки, артикуляционной насыщенностью Василькова ориентирована на поэтов пушкинской плеяды; а пытаясь в поэтическом размышлении коснуться онтологических идей, она — с Тютчевым:

И тот из нас блаженней, кто постиг

сокрытый смысл гармонии великой —

не тысячу оттенков, граней, ликов,

а вечность, отразившуюся в них.

Свежестью мироощущения Василькова в родстве с Пастернаком, если тем не менее помнить, что на него оказал непосредственное воздействие Языков:

 

А осень яблоком крутым и теплым спела,

пока в ней жизнь на сто ладов цвела и пела

и отзывалась на мою любовь.

Надо сказать также, в некоторых стихах поэтессы — пьесах, написанных после Бродского, есть явный отзвук его неподражаемой скептической тональности:

 

Лихорадка жизни, ты сводишь меня с ума!

И не то чтобы без толку, а все-таки мимо смысла,

едва светящегося, насколько позволит тьма,

пролетаю. Меня донимают числа,