Новый Мир ( № 7 2000)

что в одночасье да через дом

хоронят двух мужиков.

Мертвые: выше травы — лежат,

тише воды — не глядят

в серое небо, где солнца шмат

тучи с утра когтят.

Живые: им до лежанья пять,

может быть, три часа,

а до того, как лежмя лежать,

еще языком чесать.

Бабы: к этому подошли,

к другому — не разберешь,

какой был вытащен из петли,

какой налетел на нож.

Парни: над этим стакан бабах,

над тем по стакану тож.

Поди разберись, от кого на губах

горечь — не отдерешь.

Дети: постарше крутят любовь,

помладше — при леденцах.

Племя младое меж двух гробов,

как меж колен отца:

“Ехали-ехали, в ямку — бух!”

Весело детворе,

проще простого считать до двух:

ямки сегодня две...

Там, где ямки, там тишина,

глина, слезливый снег,

те же граждане, та же страна,

небо — одно на всех:

справа леса да слева леса —

тем, кто останется там,

птичьи да заячьи голоса

будут слышней, чем нам;

слева, где Саша лежит, — светло,

справа, где спит старик,

землю бедную повело,

разодрало на крик;

там, где просекой лес прошит,

окошки — один к одному.

То ли кладбище к ним спешит,

то ли они — к нему...

Жизнь обозрима предельно, а смерть —

как она ни близка,

сказала нам: “На меня смотреть

лучше издалека”.

 

* *

*

Старый джазмен,

чьи остатки волос

разноцветны, как гул дискотеки

(польская хна, ассирийская басма, российская сивость),

старый джазмен,

чей слух переперчен Армстронгом,

а пересолен: где — Каунтом Бейси, где — Диззи Гиллеспи

(черные блюзы, белая ночь диксиленда),

старый джазмен,

прикупивший и домик, и шлюпку,

чтобы глядеть на Байкал и бродить по Байкалу

(зубы корявы, а пузо — огромно и лаяй,

руки лохматы, а щеки — что колкий шиповник), —

старый джазмен

уверяет меня, что оставил

гам ресторана и грохот эстрады за-ради

древней старухи, чей дом “через дом”, чьи напевы

ежевечерне он слушает, сладко рыдая.

— Ах, как поет! — говорит он, — ах, как она плачет!

Это не голос, — твердит он, — а Божье стенанье:

Фицджеральд Элла

байкальской старухе не пара.

Я восседаю со старым джазменом при грядке —

влажные сумерки нас накрывают попоной,

белые звезды над домом джазмена пылают,

а через дом нарождается странная песня.

Голос старушечий в диком узоре из ритмов,

в странном пасьянсе из звуков и слов и мелодий

ходит на цыпочках, тянет мосластые руки

к скалам Байкала, к старому сердцу джазмена.

Если по правде, то мне этот голос не в радость —

слишком криклив он, слишком плаксив он: старуха

явно из правнучек тех маляров, что угодны

Моцарту были и столь неугодны Сальери...

Странно мне видеть тяжелые слезы джазмена,

стыдно глядеть в его очи глазами сухими,

горько мне думать, что старый джазмен — это Моцарт,