Новый Мир ( № 8 2002)

На это он “хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал” (6, 322). Он хотел сказать о каком-то более сложном внутреннем “праве”. Самое слово это как опора его идейной конструкции нечто о нем говорит как о герое века. Это было в великую революцию первое слово новой идейной истории века — “Декларация прав”. И это нас возвращает к пушкинской оде “Наполеон” — исходному пункту нашего тематического сюжета. Извилистый путь ведет от нее к Раскольникову в пространстве русской литературы. Пушкин­ские контексты со словом “право” бывают весьма ироничны, или скептичны (“Защитник вольности и прав / В сем случае совсем не прав”), или, в более серьезном случае, таковы, что язык права переплетается с языком насилия9: “Нет, я не споря / От прав моих не откажусь...” Пушкин “сделал страшную сатиру” на Алеко “как поборника прав человеческого достоинства”, заключал и как бы сетовал Белинский10. Пушкинские контексты готовили тезис Раскольникова.

Итак — от благородных надежд человечества (“Декларация прав”) к Наполеону и презрению к человечеству — такова впервые у нас воссозданная Пушкиным историческая картина. От декларации прав к “праву презрения”, говоря уже языком Достоевского, у которого вскоре после “Преступления и наказания”, в планах “Жития великого грешника”, является эта формула: “власть и право презрения” (9, 136). Кажется, можно ее подставить под нерасшифрованное самим героем “или право имею”. Быть презренной тварью или право иметь ее презирать — два разряда человечества, и раздел проходит по этой линии “права презрения”.