Новый Мир ( № 8 2002)

Но Раскольников убедительно говорит, что Наполеоном себя не считает. Он не Наполеон, а “глубокая совесть”, как будет сказано о другом герое Достоевского. Но он тоже человечество презрел и оттого убил. Но отчего презрел? От безмерного сострадания. Верно сказано в одной недавней статье о Раскольникове, что любовь к людям он переживает “как бремя, как крест, от которого он — безнадежно — пытается освободиться”11. В свое время А. Л. Бем останавливался на последней странице ранней повести Достоевского “Слабое серд­це” и находил там рождение нового героя Достоевского, “который в размышлении о судьбе „слабых сердцем”, „униженных и оскорбленных” — затоскует по силе, попытается утвердить свое место в жизни даже через преступление”12 — то есть рождение будущего Раскольникова, у которого именно беспредельное сострадание переродится впрезрение к слабому человечеству и кото­рый будет от бессильного растворения в сострадании спасаться актом проверки собственной силы. Диалектика подобного перерождения чувств и идей — большая тема Достоевского, между прочим, близко его роднящая с преследовавшей его по пятам проблематикой Ницше. Ницше, объявивший “час великого презрения”13 для “теперешнего человека, человека, которому я роковым образом являюсь современником”14, — Ницше именно по пятам Достоевского (которого при этом открыл для себя лишь в самом конце сознательного пути) проследил родствосостраданияипрезренияи был очень сосредоточен на этой теме. А у Достоевского именно этот сплав сострадания и презрения станет программой Великого инквизитора.

Картина наглядная такого перерождения чувств, совершающегося мгновенно — в границах повествовательной фразы, —лицогероя по прочтении им письма от матери (оно и станет последним толчком к преступлению): “Почти все время, как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам” (6, 35).