Новый Мир ( № 8 2002)

Отчизна, в которую ты не доедешь.

Над горем, которому нету начала,

Над счастьем, к которому нету причала,

Горит в небесах, утопая глубоко,

Недвижное, страшное Божие око.

Именно ему (на два года младше Набокова) дано было в своих парижских “Стансах” выразить емкую поэтическую формулу русской культуры. Сначала в“виденье сонном”является архитектура“четырех белых колонн”.А в итоге звучание“всей России”целиком претворяется в бытие“ямба торжественного”:

Закрой глаза, в виденье сонном

Восстанет твой погибший дом —

Четыре белые колонны

Над розами и над прудом.

И ласточек крыла косые

В небесный ударяют щит,

А за балконом вся Россия

Как ямб торжественный звучит.

В “Элегии” он формулирует некую меру мировой вертикали:“Пушкинским стихотворением / Пролетает высота”.Дано было ему показать и во многом пророческую картину нового мирового порядка, когда “тесной станет земля, как тюрьма”, и возобладает “знание”, что “ни Бога, ни ада, ни вечности нет”.

И когда зазвенит над кружащимся миром труба,

И когда над землей небеса распахнутся как

двери,

И погаснут огни, и откроются в склепах

гроба —

То никто ничего не поймет и никто не поверит.

И все же большая часть стихов Смоленского выражает не эпические, замкнутые или опрокинутые в будущее формулы, а экзистенциальное и истинно диалектическое погружение автора в свои душевные глубины.

 

Как сердце взволнованно бьется

В ответ на чужое биенье,

Как звезды сияют чудесно

В ответ на сияние глаз —

Но сердце твое разорвется

И станет добычею тленья,

И звезды, в пучине небесной,

Погаснут в назначенный час.

И будет одна иль другая

Судьба у тебя в этой краткой,

Бессмысленной жизни — в итоге

Все судьбы пред смертью равны.

Безжалостна правда земная,

Беги от нее без оглядки

В мечты о бессмертье и Боге,

В безумье, в поэзию, в сны.

То менее, то более острое чувство неотвратимости своей смерти стало для поэта каждодневным личным Апокалипсисом. Выражая его, автор порою впадает в душевное кокетство (“Как медленно я умираю...”), порой готов пожертвовать “жалким бессмертьем” за земную “каплю света” (ведь будто бы “пуста / Над миром ледяная высота”), порой отождествляет лежанье в постели с лежаньем в могиле, а порой умудренно заявляет, что “смерти нет” вообще. В итоге возобладало понимание призрачности именно этого, посюстороннего мира.

 

Не плачь, не плачь, все это сон и бред —

И ты, и я, и этот тусклый свет.

И этот тесный дом, и этот низкий свод,

Толкни его рукой — он поплывет.

Наиболее глубоко опыт поэтического смертеведения Смоленского выражен в этих строках:

Я слишком поздно вышел на свиданье —