Новый оттенок для элегии

Предисловие автора

В данном сборнике я упорядочил стихи, написанные за последние пару лет. Пришлось разделить их тематически.

Раздел «Дань великим» – тексты, изобилующие отсылками к творчеству или признанных мэтров мирового искусства, или современных талантов, которые, очевидно, получат всенародное признание в будущем.

В «Делах сердечных» собраны все любовные стихи, упорядоченные по хронологии. Как показывает практика, именно такие строки особенно близки читателю

«Рекурсивная лира», что не до конца понятно из ироничного названия, включает в себя размышления поэта о самом себе, об особенностях поэтического дара.

Подборка «Разумное, вечное и иногда доброе» – лирика философская, размышления о мире, его устройстве и месте человека в нем. Именно такими размышлениями ведь и наполнена юность. Стихотворение оттуда, кстати, и послужило названием для всего сборника.

Наконец, «Памятные места» – это цикл зарисовок о самых ярких местах, где мне довелось побывать.

Дань великим

Он,

или

Русским классикам

Мир на нас, гостящих, смотрит строго

сотней глаз из под веков-забрал.

И никто не поцелован Богом -

Бог целует тех, кого забрал.

Заглянувший за вуаль при жизни,

впрочем,

предвкушает поцелуй.

И, недораспятый, он повиснет

меж эпох,

похожий на скалу.

Он готов быть повсеместно раздан -

быть для всех;

он даже сам спешит

ни к кому – и в лица всем и сразу -

говорить – кричать – про боль души.

И смотреть в глаза – достиг эффекта? -

и твердить про жадную любовь,

и учить всех стойкости, – по Фету, -

и – подтекстом – звать всех за собой.

Раб толстовского консерватизма,

чеховской иронии – в своём

рабстве

волен он. И до трагизма

одинок перед своим врагом.

Одинок, как Чацкий, как Живаго,

с бременем безрукой чистоты.

Бог – его оплот, его отвага.

Мир и время – тяжкие кресты.

Пророк (А. С. Пушкину)

В пустыне извёстки, духовною жаждой томим,

тащился пророк за тщеславной мечтой быть последним.

Но вместо того, чтоб явиться, бежал Серафим,

змеиные жала раздав не поэтам – на сплетни.

Наполнен мангал, надо думать, углями сердец.

Зеницы орлов превратились в аш-ди-объективы.

Глаголы остыли. Не жгутся. Застрял в бороде

глас Бога, отвлёкшегося на игру примитивов.

Но лёгший как труп вдруг поднимется и проорёт:

"Вернись! И прости меня!", – крикнет, не зная, похоже,

кому: то ли Богу, проклявшему имя "пророк",

а то ли любви, до которой добраться не может.

Смирившись, склонившись, едва ли кого-то виня,

и втайне желая ответа на гордость молчанья,

и, как в трёх соснах, заблудившись в оставшихся днях,

пытается боли придать благородство звучанья.

Ошибся пророк – или просто не смог удержать

ту долю судьбы, что лежит за пределом пророчеств.

Теперь… Что теперь? Как поля в ожидании жатв,

спокоен пророк: понимает, что смерть не отсрочить.

Но хочется верить ему, что, уйдя за черту,

оставит потомкам он голоса божьего рокот.

Не зря кровоточили сердце и лира во рту.

Не зря и Творец каждый век возрождает пророка.

Напиток налит (Иоганну Вольфгангу фон Гёте)

В том правда, что голова больная,

да правда сама – головная боль.

Напиток в чашу с запасом налит,

что не допьёшь, не возьмёшь с собой,

туда, где то ли витки спирали,

а то ли – пропасть, эфирный шум.

Напиток налит, напиток налит,

определяющий русло дум.

Стальная чаша – разбить не выйдет,

рука прикована – пей, и всё,

пей на распятье, пей на корриде,

пей на мели и когда трясёт.

Да, Мефистофель! Кто дна не видел,

но думает, что однозначно сыт,

таким не место, такой пусть выйдет -

к другим корридам разбитых корыт.

В дороге счастье нащупал Фауст,

но век ограждает нас от дорог,

и брошен якорь, и рвётся парус,

стремясь покинуть край недотрог.

И оком бури нависла старость,

фаталистический верный рок -

за всё, что было и будет, кара

с добром упорно равняет порок

и все попытки искореняет

прийти к ответу – куда, мол, полез…

…В том правда, что голова больная,

что правда любая со счастьем вразрез.

И в том ещё, что напиток налит,

и что его не допить никак;

что, если мы и впрямь на спирали,

то, может, и вовсе – у родника.

Мюнгхаузен (Рудольфу Эриху Распе)

Остановить… Притормозить… Запаузить…

На передышке барабанной дроби

должно всегда ведь как-то осенять.

Хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

поднять себя за волосы из топи,

держа ногами правду, как коня.

А дальше как – перекрестившись, в полымя,

опять в бега за восьминогим зайцем,

иль косточкой стрелять по тишине?

Чтоб с ветками, от ягоды тяжёлыми,

в рогах пришёл олень – кому на зависть,

кому – на счастье, может быть, и мне.

И, изнурённый баечными фразами,

желающий объятий и баталий,

мир проверять устав на глубину,

хочу быть как… Хочу быть как Мюнгхаузен:

фитиль в себе поджёгши из мечтаний,

лететь из пушки страсти на луну.

Рыба (Эрнесту Хэмингуэю)

Пучки восклицаний – "спасите!", "поймите!" и "дайте!" -

и нервов пучки, словно леска, в тугом кулаке;

и вновь рыба-меч повлечёт меня на поводке,

но меч ранит небо в укромном, в закрытом мирке,

и рыба-победа окажется рыба-предатель.

Целительным императивом себя поднимая,

другие слова придержу – отзовутся потом

мне тенью незрелости; преобразится в "ничто"

заветное "всё"; так же старого гения том

в сменившемся мире едва ли достоен вниманья.