Новый оттенок для элегии

Хотя – не всегда. И Эрнест престарелый рисует

в рыбалке, как вечно сожительствуют страсть и смерть,

сомнений зыбучая топь и духовная твердь;

и выделены – еле зримо – всегда "жизнь" и "верь" -

с такой предпосылкой чуть больше останется в сумме.

С такой предпосылкой всегда остаёшься невинным,

пусть руки по локоть всосала кровавая муть.

Но кровь – арифметика, зря её лить ни к чему.

…Раз есть рыба-меч, то тогда, может, мне самому

стать рыбой?

Едва ль прежде видели

рыб-херувимов.

В плаще (А. П. Чехову)

Всех молодых наш мир усердно старит.

Лик в бороде, как статуя в плюще.

Как много чеховских "людей в футляре",

и мало как ничьих людей в плаще.

Футляр ( – хитин – скорлупка – упаковка – ) -

он, пряча, всё же облекает суть.

И суть в нём гибнет. Остаётся корка.

И корку на компост эпох несут.

Но плащ – он атрибут средневековья,

окутан тайной мрачной красоты,

порой запачкан пылью, или кровью,

иль сажей, если сожжены мосты,

хранит следы дорог, и, что чудесней,

хотя всегда закрыт и нелюдим,

открыться может, обнажая честность,

как амулет на кратере груди.

Бордельский быт – открыться всем и сразу,

а Человек (с заглавной "Че") – в плаще,

как пройденное им, многообразен,

и без сумы – несёт лишь смысл вещей.

Князю Мышкину (Ф. М. Достоевскому)

Бывают дожди на душе, если книги как тучи.

(Естественно, дождь – обновление, манна небес.)

Но редкий герой в них библейским примером научен,

однако ж наученный отдан несчастной судьбе.

Дитя Достоевского, верная чуткость несчастья,

князь Мышкин; и было б с ним можно вступить в разговор…

…Князь Мышкин, а часто ль встречать нам Аглаю с Настасьей?

И как выбирать нам, чтоб смерть не нашла никого?

Как руку для денег не сунуть нам в пламя – и дальше,

и в чей-то карман, и в сюжеты подстроенных сцен?

и можно ли сделать уют, как в семье генеральши,

и в высший – в поверхностный – свет не попасть, словно в плен.

…Да, эти вопросы, конечно, не ваша забота,

ведь знай вы ответ – не пришлось бы пролить столько слёз.

Князь Мышкин, когда у нас в моду войдут идиоты?

Князь Мышкин, когда нами править начнёт князь Христос?

Бисер (Герману Гессе)

Вплоть до циферблата всё напомнит

о неумолимости процессов,

и заставит немо звать на помощь,

проклянув нехватку интереса.

Чудеса! зелёный снова рыжий,

благо, срок прошёл не одинаков.

…К трубам в дыме, к подзамшелым крышам

будто прикрепился мыслей якорь.

Он всегда цепляется за что-то,

вроде бы, за что не ожидаешь,

ставит крест на внутренних полётах,

не спасая от земных страданий.

Узелок на нитке, на которой

должно бы нанизать ровный бисер,

как в романе, полуиллюзорный

плод исканий, дум, бесед и писем.

Впрочем, нынче в бисер не играют,

бисер нынче разве только мечут.

Свиньи ключевые в этой драме,

в этой суматохе, в этой сече.

Знать, не сопоставить до поры нам

разных сфер алмазные находки.

…Ладно, можно и слепым порывом,

лишь бы в чём-то оставаться кротким.

Наверно,

или

Зелёное море (Муслиму Магомаеву)

Да, сердцем стареть не нужно – нельзя жалеть ни о чём.

Уж пара крыльев жемчужных готовится на подъём.

На взлёте проводишь взглядом один из знакомых домов,

где – помнишь – тебе были рады, где след от любовных слов.

Внизу – ни тайги, ни песен; наверно, не тот настрой…

А, кстати, ведь в каждой пьесе декор меняют порой.

Да только не каждый геолог – нелёгок иным переезд.

С тоской под гитарное соло вниз смотришь – не надоест.

Домашним – беречь самолёты, а ты – свой дом сбереги,

пускай любопытно, что там, где кажется всё другим.

…И легче грохнуться с кручи, тропу выбирая на вкус,

а лётчик гораздо лучше найдёт тебе точный курс.

Жизнь, не мелкай (Джеку Лондону)

Жизнь, не мелькай! ты оставляешь лишь

мешки у глаз и тень синдрома Идена -

не дашь понять, что ты для счастья выдана,

маня наверх, в межоблачную тишь.

Нет, вся ты – здесь: спокойствие лучей,

что оттеняют силуэты города,

и светофор, стремителен и короток,

и аромат метро – не перечесть

того, что память наполнять могло б.

Увы, над ней, однако же, не властны мы -

когда пора открыться для прекрасного,

вернётся память, обратясь в озноб.

Воспоминанье, два – и ты замёрз

от ощущенья страшной отстранённости,

боясь, что не живёшь – нельзя жить полностью,

где правила игры диктует Морз,

и оттого так хладнокровна Руфь,

когда ты изнемог от муки творческой,

и, в лихордаке перед книгой скорчившись,

ещё зачем-то ждёшь касанья рук.

…Здесь даже солнцу предречён позор,

здесь в гнусности плодятся Хиггенботтемы,

здесь худшие творения распроданы,

здесь лучшим быть звучит как приговор.

…Но, поперёк сюжету, под водой

страшнее страха жизни страх конечности,

и тело испугается, замечется -

взнесётся вверх, приотложив покой.

Лучи (Н. С. Гумилёву)

Можно ведь в любом пейзаже разглядеть благую весть,

в позолоте, в отраженьях, в лабиринтах из стволов.

Нет нехватки ощущений – ясности нехватка есть,

тупость есть и бессловесность, и беспомощность без слов.

Был бы тот, кто ключ бы дал мне к сокровенному всему,

славя дух инфантилизма, силы дав покой хранить.

Ведь скучаю я, пожалуй, не по людям – по тому,

кем я сам был рядом с ними, отражая их огни.

"Мир – лишь луч от лика друга". Позволяю всем лучам,

сохраняя каждый образ, сердце памятью залить.

И друзья мне будут судьи, вспоминаясь по ночам,