Новый перевал

Шуркей воспитывался без родителей. Жил у старшего брата, у дяди. В школе не доучился — бросил, стал рыбачить, ходил на охоту вместе со взрослыми охотниками. Батули приютил его как племянника. Галака относилась к нему с материнской нежностью, хотя нередко встречала его угрюмый, недоверчивый взгляд. Но сердце у него было отходчивое, и в ответ на доброе слово он мог быть послушным. В экспедицию он пошел весьма охотно, так как представлял себе наш поход чем-то вроде развлечения: беседы у костра, охота на зверей для научной цели, радиопередачи, наконец новые люди, с которыми просто интересно побыть вместе, понаблюдать за ними со стороны. Шуркей не сразу понял, что был в экспедиции не просто лодочником, батчиком, но членом коллектива.

Однажды рано утром, после того как, спешно позавтракав, мы свернули палатки и стали укладывать вещи, чтобы двигаться дальше, на берегу разыгралась неприятная сцена. Старик Маяда, сидевший у костра, возбужденно разговаривал с Шуркеем. Тот в запальчивости кричал изо всей силы, размахивал руками, стоя перед костром и лихо отплевываясь.

Лидия Николаевна подошла ко мне встревоженная.

— Идите, пожалуйста, узнайте, что там Маяда с Шуркеем не поделили. — Она рассмеялась. — Вот, действительно, старый и малый связались друг с другом… Надо же собираться, а Маяда никого не слушает. Поговорите с ним, узнайте, чего он хочет.

Маяда сидел у костра, скрестив ноги. Всклокоченная голова его была опущена вниз; руками он обшаривал высохшую за ночь траву под берестяным ковриком.

— Трубку потерял, — сказал Шуркей, усмехнувшись. — Потерял и говорит, что я взял. На чорта мне его трубка!

— Стыдно так делать, — заговорил на своем языке Маяда. — Ты сидел тут рядом, трубка на камне лежала. Ты ушел, трубки не стало. Зачем взял? В кусты забросил, наверно?

— Не брал я, — решительно сказал Шуркей, шагнув ко мне навстречу. Садза, садза![18] — уверял он, приложив руку к груди. Плутоватое скуластое лицо его расплывалось в улыбке.

— Хорошо. Мы тебе верим, Шуркей. Но зачем ты кричал? Нельзя так грубо разговаривать со старшими. Это нехорошо. Понимаешь?

— Он всегда такой, — безнадежно махнул рукой Маяда.

— А вы, Маяда, поищите трубку хорошенько. Давайте быстрее все поищем. Может быть, она где-нибудь тут лежит? Надо посмотреть как следует.

— Вот, действительно, потеря… — заметил Нечаев, подошедший к нам. — Небось лежит у него где-нибудь в кармане… Смотрите, солнце-то как высоко поднялось. Что же мы из-за трубки будем до обеда здесь стоять?

— Не могу итти без трубки. Пусть отдаст, — настаивал между тем старик, косо поглядывая на Шуркея.

Тот уже молча обстругивал шест, еле сдерживаясь от гнева. Я наклонилась к старику:

— Так вот, Маяда, вы знаете, что Шуркей не брал вашу трубку? Зря вы на него сердитесь.

— Почему так ручаешься за него? — спросил Маяда, приподымаясь на колено.

— Если человек говорит: «Не брал», — надо ему поверить. Мы должны верить друг другу. Иначе в экспедиции нельзя. Понимаете?

— Как можно верить этому парню? — возмущался старик, видя, что Шуркей улыбается.

— Нашли! — закричала вдруг Намике, стоявшая у самой воды. Она взяла трубку из рук своего сына Коли и в три прыжка добежала до Маяды. — Вот, возьми, — сказала женщина ласково. — Совсем плохая память стала.

— Где нашли? — встрепенулся Маяда, обрадованный, как ребенок. Выслушав Колю, он закивал головой: — Правильно, там оставил, на камне. Рубаху стирал. Совсем забыл.

Вид у старика был растерянный, виноватый. Значит, он сам себе стирает белье? Я отозвала Намике в сторонку и спросила у нее: почему она не поможет старику в таком деле?

— Вы же здоровая женщина. Вам ведь нетрудно было выстирать ему рубаху. Верно?

— Конечно, — пожала плечами удэгейка. — Просто как-то не подумала. Теперь буду так делать.

Лидия Николаевна, стоявшая рядом, тронула меня за плечо:

— Посмотрите на Шуркея…

Шуркей сидел, обняв руками колени, и задумчиво уставился взглядом куда-то в одну точку.

— Все время, если плохое дело, значит Шуркей виноват. Да? — говорил он с обидой. — Почему так?

— Потому что, наверно, ты когда-нибудь сказал неправду. Один раз обманул, и тебе перестали верить, — заметила Лидия Николаевна, подходя к нему. — Ничего, ты не обижайся. Это дело поправимое.

В тот день Шуркей был молчаливым. По реке ни разу не пронеслась его песня. Обычно он стоял в носовой части бата, весело взмахивая шестом, пел или насвистывал, оглядываясь по сторонам, дразнил идущих сзади, хохотал. И вдруг стал сосредоточенным.

— Сердится немножко, — сказал про него Василий, видя, как Шуркей изо всей силы налегает на шест, стараясь обогнать наш бат во что бы то ни стало. — Смотрите, как хорошо работает, когда сердитый. Эй, Шуркей! Закурим давай!

— Ладно, ладно, — угрюмо отозвался Шуркей, — до Чукена дойдем, тогда покурим.