Новый вор

Перелесов вспомнил, что Авдотьев никогда не врал. О многом, да почти обо всем, он молчал, но не потому, что таился, а потому, что не видел смысла обсуждать. Максим, похоже, шел по его стопам. Мать подсказала. Кто она? Где живет? Чем занимается? Много лет назад Авдотьев вскользь заметил, что собирается стать отцом. И все. Исчерпывающая информация. В самом деле, о чем говорить? Лучше пусть сын сам придет через… восемнадцать или сколько там лет и все расскажет. Каждое слово Максима, таким образом, превращалось в ключ, которым отпиралась дверь… куда? Что он там говорил про бумаги отца?

Последнее, что (на похоронах, где же еще?) слышал об Авдотьеве Перелесов — это, что его друг отправился в долгое путешествие по святым местам, жил на Соловках, в других северных обителях. Возвращаясь поздней осенью на моторной лодке с острова Валаам, попал в шторм. Лодка перевернулась. Инока и трудника (Перелесову объяснили, что так называются добровольные, вставшие на путь воцерковления разнорабочие в монастырях) течением вынесло на берег. Они оклемались. Авдотьева и моториста-лодочника (из местных) встречным (отливным) течением утянуло в море. Оба погибли от переохлаждения. Тела потом прибило к скалам. Валаамские молитвенники взяли на себя похоронные и прочие расходы. Авдотьева отпевали в его любимом храме Живоначальной Троицы на Филях с почестями. Он лежал в дубовом с бронзовыми ручками гробу точно с таким же сосредоточенно-умиротворенным выражением лица, какое было у него, когда они ходили в этот храм…

Перелесов, когда Авдотьев ставил свечки за здравие, спрашивал его про мать будущего ребенка, но тот помалкивал. «Обязательно познакомишься, — смягчился, когда Перелесов развернулся, чтобы уйти из храма. — Это только кажется, что человек где-то далеко, а он — вот он! — рядом. Да ты ее знаешь!» Перелесов даже повертел головой по сторонам, желая разглядеть в церковном полумраке таинственную мать, но Авдотьев уточнил: «Когда придет время».

На похоронах он долгое время принимал за нее насупленную девушку в длинной черной юбке и низко надвинутой косынке, из-за чего как-то не хотелось пристально ее рассматривать. Она носила на руках добротно (по-зимнему) упакованного младенца. В автобусе Перелесов почему-то вспомнил про библейскую «Валаамову ослицу». Он подсел к суровой девушке в надежде, что та заговорит, но выяснилось, что это не мать, а невысокого ранга духовная особа, по всей видимости, тоже трудница, специализирующаяся по уходу за младенцами, попросту говоря, нянька. Истинная же мать оформляла какие-то срочные документы и должна была появиться «вот-вот», а «на кладбище точно». Самолет Перелесова во Франкфурт-на-Майне улетал раньше этих «вот-вот» и кладбищенского «точно». В Москве в ту пору были чудовищные пробки. Он бы (вот это точно!) не успел в Шереметьево, а потому незаметно выскользнул из похоронного автобуса на каком-то перекрестке. Последнее, что он запомнил из того печального дня, — задумчивый и не по-младенчески серьезный взгляд авдотьевского сына из зимнего «конверта». Он словно хотел заговорить, но понимал, что пока рано. Время не пришло? Окружающие не поймут?

В (московской) школе у Перелесова была кличка Сова, а у его друга Авдотьева — Дот. Перелесов смотрел на Максима, и ему казалось, что дот, как Театр Петра Фоменко на набережной Москвы-реки, как бетонный гриб, вылез из-под земли, где прятался восемнадцать лет, а он совой летает вокруг него, пытаясь заглянуть внутрь. Но нет. Все еще рано?