Нулевая долгота

«…война будет всеобщей, всего три месяца, с октября тысяча девятьсот девяносто восьмого по январь тысяча девятьсот девяносто девятого, а потом — Страшный суд…»

Сколько было этих черных пророчеств? — мрачно думал Дарлингтон. — Сколько выползало на свет божий разных темных прорицателей с их сатанинской злобой? С их черными, как угли, или белесыми, как муть, закатывающимися глазами? С их бешеной мечтой о погибели всех, всего рода людского? Выявить бы да выловить, сердился он, да посадить в железные клетки, чтобы тысячи тысяч, миллионы миллионов во все времена в обозримом будущем от мала и до велика могли узреть сатанинское племя, пугающее кабалистикой цифр…

Не злись, приказал себе. Зло стоглаво, а ненависть ослепляет. Шильдерса в клетку не посадишь, а старуху и незачем: она такой же наемный агент, как и этот рекламный, купленный калькуляторной фирмой.

Жаль, конечно, с грустью думалось ему, что уже не придется схватиться с Шильдерсом на телеэкране. Шильдерс есть Шильдерс, а кто теперь он? Обыкновенный гражданин. Просто частное лицо. Теперь дай бог Алану Джайлсу быть достойным в схватках с магнатом…

Лишь одно неизменно, твердо сказал себе: в наше тревожное время, на пороге третьего тысячелетия, человечество должно осознать себя единым.

«Как род людской, как род людской», — несколько раз повторил он.

…Первое, что узнал Джон Дарлингтон в свой последний приход в оффис, поднявшись в приемную, — о внезапной, скоропостижной смерти Взорова.

II

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

III

В Лондоне о смерти Взорова первым узнал Ветлугин: позвонил из редакции и попросил сообщить в профсоюз Дарлингтона. Возможно, читала записку стенографистка, исполком пришлет телеграмму соболезнования. Записка была подписана помощником Взорова Г. С. Пережигиным. О причинах «внезапной, скоропостижной…» стенографистка ничего не знала.

Странность заключалась в том, что Ветлугина не потрясло сообщение. Будто он давно его ждал. Было не потрясение, а пустота и печаль. Огромная печаль и бездонная пустота, вроде бы он оказался на скалистом краю горной пропасти. Горы и небо, и еще пропасть, да полное одиночество. И еще — беспросветная тоска, как туман за окном. Кстати, таких всеохватных туманов он никогда не видел. Вероятно, был тот самый, который когда-то дал имя стране — Туманный Альбион…

Ветлугин почему-то сразу решил, что причина печального исхода — сердце. Он ведь сам в ноябре покупал нитроконтин. Тогда он не верил, да, не верил, что Федор Андреевич сможет вернуть себя в обычное состояние. Но сила воли Взорова поразила его, и он еще долго удивлялся, как умеют такие, как Взоров, справляться с невероятным. Тогда он еще больше его зауважал, еще преданнее привязался. Да, он учил его быть сильным, с и л ь н е е  с е б я. Но, оказывается, ничто не проходит бесследно…

Виктор достал тот не порванный им листок, на котором Взоров написал завещание. Он помнил его малое содержание, но, перечитав, заволновался. А знают ли в Москве «последнюю и единственную волю» Взорова? Если «внезапно, скоропостижно…», то, значит, Федор Андреевич ничего не оставил? Значит, только вот этот гостиничный листок и есть его «последняя воля». Более того, местонахождение могилы Ситникова «на кладбище деревни Изварино» известно только Ангелине Назаровой. Выходит, только ей…

«Та-а-к, что же делать?..»

Ветлугин, естественно, догадывался об обстоятельствах жизни Взорова, но в точности ничего не знал и никогда не любопытствовал. Интимное потому и интимное, считал он, что принадлежит только тем, кому принадлежит.

«Только мы сами властны посвящать других в свои обстоятельства», — сказал вслух, думая о своем. Взоров его не посвящал. Он даже не знал, подобно Джону Дарлингтону, что тот разводится, что намерен оставить свой пост, что Ангелина Назарова… что…

Впрочем, многие «что» оставались для Ветлугина неизвестными, но главное он все-таки знал: Федор Андреевич и Лина — нераздельны, по крайней мере для него. Он хорошо понимал — через себя — и чувство Лины к Взорову и ответное чувство Федора Андреевича. Как следовало это назвать? Любовью? Ветлугин боялся этого слова, опять же по собственным причинам. Но он наблюдал, как молодеет, как сияет Федор Андреевич, когда Лина рядом, сколько появляется в нем теплоты, заботливости и даже нежности! И как хорошеет, как расцветает рядом с ним Ангелина Николаевна, в общем-то, совсем не красавица…