Нуреев: его жизнь

Через три недели после побега Барышникова они встретились снова. Им довелось выступать в Нью-Йорке одновременно, правда, на разных сценах. Барышникова пригласили дебютировать с труппой «Американ балле тиэтр» в партнерстве с Макаровой в «Жизели» и других спектаклях в Театре штата Нью-Йорк, а отмена в самый последний момент гастролей Большого театра привела Рудольфа в третий раз за то лето в «Метрополитен-оперу» – и опять с канадцами. За обедом Нуреев, исходя из собственного опыта, дал Барышникову несколько советов. По мнению Рудольфа, одной из самых больших его ошибок явилось написание автобиографии в двадцать четыре года: «Не позволяйте им, чтобы они провернули такое же с вами». Он также призвал более молодого танцовщика не метаться: «Работайте с одной труппой». Но Барышников жаждал испробовать новую хореографию, поработать с Аштоном, Бежаром и Пети. «Я сказал ему, что мне неинтересно работать с одной труппой, потому что мне неинтересен классический танец. Конечно, – согласился я, – мне придется выступать в “Жизели”, “Лебедином озере” и прочих подобных балетах, потому что за это платят деньги, но интереса это у меня не вызывает», – рассказывал потом Барышников. Нуреев и сам «метался», танцуя с разными труппами. Но, по-видимому, он чувствовал, что узы, связывавшие его с Королевским балетом, давали ему столь необходимое ощущение принадлежности к «своей» труппе. «Возможно, он пытался мне сказать: то, что я делаю, кажется увлекательным, но это нелегко», – истолковал для себя совет Нуреева Барышников. В другой вечер Рудольф повел его в русскую чайную, и там Нуреев приковал к себе все взгляды, а Барышникова никто не узнал. Но, когда у Рудольфа попросили автограф, он написал свое имя, а затем передал листок Михаилу.

Нуреев также ходил смотреть выступления Барышникова; в частности, его дебют в роли Солора в новой постановке Макаровой сцены Теней из «Баядерки». А Барышников в те вечера, когда не танцевал, ходил в «Метрополитен-оперу» смотреть выступления Нуреева. Присутствие обоих на сцене и в зрительном зале сделало сезон особенно волнующим – балетоманы бегали через площадь из одного театра в другой.

По любопытному стечению обстоятельств, первые выступления Барышникова в Нью-Йорке совпали также с возвращением на сцену Эрика Бруна. Канадцы показывали в «Метрополитен-опере» его «Сильфиду», и великий танцовщик благородного стиля согласился вернуться на подмостки, чтобы сыграть колдунью Мэдж – характерную роль, предельно далекую от его амплуа. Идея заключалась в том, чтобы Брун дебютировал в Нью-Йорке как характерный артист с Нуреевым в главной роли Джеймса. И вот 9 августа два друга, чьи карьеры были неразрывно связаны, появились на сцене вместе, впервые после своих ранних концертных выступлений в 1962 года.

Тот вечер стал ответственным моментом для них обоих. Театр был переполнен зрителями, жаждавшими лицезреть двоих великих танцовщиков на одной сцене. «Рудольф был возбужден и горд, он не мог дождаться выхода», – вспоминала Линда Мейбардук, танцевавшая роль Эффи, отвергнутой невесты Джеймса. Выход Бруна был встречен рукоплесканиями и криками «Браво!» А потом, когда на поклон вышел Рудольф, Эрик замер в кулисах, весь дрожа. Джоанн Нисбет, балетмейстеру труппы, пришлось даже поддержать его, а когда она спросила: «Все ли с вами в порядке?» – Брун ответил ей по-датски. «Он был настолько взволнован, что позабыл английский. Я встряхнула его, а Рудольф схватил и вытащил на сцену», – рассказывала Нисбет. А в тот момент, когда занавес опустился, танцовщики обнялись.

Фактически Брун передал классические роли периода своего расцвета Нурееву и обратился к репертуару, в котором чувствовал себя более легко. С его красивым лицом и изменившимся настроем, его воплощение Мэдж приковывало взоры зрителей и поражало, если не пугало. «Люди привыкли видеть меня благородным принцем, а тут я… предстал их глазам беззубой каргой, облаченной в лохмотья и источавшей зло, – говорил потом Эрик. – Да, это был лучший способ высвободить все то зло, что скопилось внутри меня».

Нуреев в этом не усомнился. Когда Брун (в роли Мэдж) угрожал ударить его клюкой, Рудольф почувствовал, что он готов был его убить. Одобрение Бруна по-прежнему оставалось крайне важным для Нуреева, который никогда в жизни так не нервничал, как в те вечера, когда Эрик сидел в зале, наблюдая за его танцем в балете Бурнонвиля. По свидетельству Линды Мейбардук, Рудольф был «весь на нервах», а Эрик «мучил» его тем, что приходил за кулисы и ничего не говорил. Он просто сидел там в молчании, «которое было – и он это знал – гораздо хуже для Рудольфа, чем если бы он указал ему на промахи».