Нусантара

На пышно убранных колесницах совсем маленькие детишки изображали «живые картины». Крохотная девочка неподвижно восседает верхом на рыбке. Рядом на велосипедном ободе застыл мальчик, загримированный и наряженный в духе китайской классики. На другой повозке маленькая девчушка сидит в двухстворчатой раковине, которую вскрывает мечом миниатюрный герой в костюме средневекового воина. Рядом девочка изображает взрослую даму с веером. Немного дальше еще одна малышка стоит в цветке лотоса, окруженном сидящими детьми. На следующей колеснице из ватного сугроба вырастает фигурка девочки в очень длинном платье, с нею мальчик-рыбак с замершей на удочке рыбкой. Все это застыло в полной неподвижности, и лишь на последней колеснице вертится деревянное «колесо обозрений» на четыре гнезда. Такие встречались у нас раньше на ярмарках. В колесе крутятся два маленьких мальчика в черных смокингах с галстучками-бабочками и с бриолиновыми проборами, словно взрослые франты, и две наряженные дамами девчоночки.

Празднество продолжается много часов. Процессия не менее пяти раз обходит весь город, и я не могу понять, как бедные дети выдерживают так долго эту процедуру, стоя или сидя в застывших позах, да еще в пышных нарядах и под густым слоем грима. Мне объясняют, что их начинают тренировать задолго до праздника, а последнюю неделю выдерживают на особой диете без мяса и рыбы. Участие в живых картинах почетно, и каждый ребенок обычно выступает в них три года подряд.

Взрослые участники шествия почти все одеты в белое и перепоясаны красными кушаками. Они несут разноцветные флаги, стволы бамбука, увенчанные листочками незажженные факелы, красные транспаранты с иероглифами и рисунками. И снова оркестры, и снова гремящие без умолку барабаны.

В окружении черных знамен и мрачно звучащих барабанов движется небольшая кумирня. Ее несут на руках. На крыше дымится курильница, над которой возвышается аскетическое лицо пожилого, коротко остриженного человека. На лице странное выражение какой-то экстатической невозмутимости. В руках его большой широкий обоюдоострый нож, которым он под барабанный бой проводит несколько раз сквозь клубы дыма над курильницей. Затем все так же в такт бьющим барабанам начинает полосовать лезвием ножа свою обнаженную спину, которая вскоре становится пунцовой, но все же не кровоточит.

Я высказываю предположение, что лезвие тупое, однако доктор Сурьо уверяет меня, что оно разрезает упавший на него волос. Все дело в том, говорит он, что само-истязатель — Инче Пиа — приводит себя в экстаз как особой тренировкой задолго до праздника, так и дурманящим дымом курений. Иногда Инче Пиа (дядюшка Пиа) прерывает самоистязание и сваливается со своего пьедестала у кумирни. Его тотчас подхватывают десятки рук (при этом возникает небольшая свалка) и через несколько минут водружают над другой кумирней. Временами, оставив нож, Инче Ппа вооружается толстым шилом и прокалывает себе щеку или язык.

Когда участники церемонии несут помост с пустой резервной кумирней, они нередко затевают возню. Передние носильщики толкают помост на задних, те на передних. Это похоже на балийские похоронные процессии, где носильщики погребальных башен с гиканьем и улюлюканьем вертят их в разные стороны. Но там это делается для того, чтобы дух умершего не нашел дорогу домой, здесь же, видимо, просто от избытка энергии. А впрочем, может быть, и в этой возне таится какой-то для нас непонятный смысл.

В сегодняшней процессии участвуют два Инче Пиа. Один из них, демонстрировавший свои таланты уже в течение многих лет, выступает сегодня в последний раз, другой, новичок, приходит ему на смену.

Все улицы, по которым движется шествие, заполнены плотной толпой. Мажорно звучит музыка. Слышны только индонезийские мелодии. Сквозь раскрытые двери китайских домов и лавок видны изукрашенные домашние алтари, где изысканные резные статуэтки соседствуют с аляповатой мишурой и фольгой. Перед алтарями зажженные свечи, увитые пестрыми лентами, иногда электрические лампочки. Здесь же возвышаются груды фруктов и сладостей.

Когда процессия проходила мимо нас во второй раз, я почувствовал, что устал от длительного стояния в жаре и духоте переполненной народом улицы. Я уже собирался уйти, как вдруг ко мне подошел какой-то офицер и пригласил подняться в его квартиру на втором этаже углового здания. Оттуда всю церемонию будет видно гораздо лучше. Приглашение пришлось как нельзя более кстати, и через несколько минут я уже сидел у окошка, вытянув усталые ноги. Вскоре здесь оказались и все мои спутники, кроме неутомимого Павла и его. верного оруженосца Марданиса, которые носились вдоль шествия, снимая его в разных ракурсах.