Нутро любого человека

Неудача попытки захвата самолета всегда рассматривалась в качестве возможного исхода операции, и трое начальных членов банды Б-М предупредили своих сторонников, что, если попытка и вправду провалится, их могут убить. Самоубийства должны были выглядеть, как убийства, им предстояло стать последним актом мести фашистскому государству. Когда распространилась весть об этих смертях, в Риме, Афинах, Гааге и Париже разразились массовые волнения. На следующий день в Мюльхаузене был обнаружен зеленый «Ауди» с трупом доктора Шлейера. Шлейеру прострелили голову, едва стало известно об освобождении заложников в Могадишо.

Так какое же отношение имели Джон Вивиан и прочая публика с Напье-стрит к Могадишо? Зачем меня послали в Европу для доставки оттуда сорока динамитных шашек? По моим догадкам назначение динамита состояло в том, чтобы стать частью реакции на возможную неудачу с захватом самолета. Подозреваю, они собирались подорвать несколько немецких учреждений – посольство, агентства «Мерседес-Бенц», возможно один-два Института Гете, – дабы продемонстрировать свою солидарность и возмущение. Все это при условии, что им удалось бы изготовить бомбы (думаю, в этом и состояла роль Яна Халлидея) и что Анна, Тина и Джон Вивиан сумели бы подложить их, сами не взлетев на воздух. Пересекая пролив и приближаясь к Дувру, я с радостью думал о том, что похоронил взрывчатку во Франции, в моем саду. Пусть себе тихо разлагается там, никому не причиняя вреда.

А по поводу встречи с Вивианом я никаких опасений не питал. Я намеревался сказать ему, что Юрген всучил мне чемодан, набитый старыми газетами. Ко времени, когда я проникся подозрениями, вскрыл замки и увидел что там внутри, Юрген был уже далеко. Что мне еще оставалось, как не вернуться домой? Я готов был и дальше прикидываться простачком: а что там должно было лежать, Джон? Наркотики? Мне действительно интересно было услышать, что он ответит, однако до этого так и не дошло: едва я сошел в Дувре с парома, как был арестован двумя офицерами Специальной службы и доставлен в армейский госпиталь, стоящий невдалеке от галереи Тейт, – в нем меня целых два часа допрашивал молодой, энергичный и напористый детектив по фамилии Дикин.

Я рассказал Дикину, почему вступил в СКП и чем в нем занимался. Сказал, что возвращаюсь домой после короткого отдыха в Европе – у меня там собственность, надо было ее осмотреть. Вы с кем-нибудь встречались во время вашей поездки? – спросил Дикин. Когда путешествуешь один, с кем только ни встречаешься, ответил я. И прибавив, для порядка, что во время войны я был коммандером ВМС и служил в Отделе морской разведки, поинтересовался, что, собственно, происходит. Дикин мне не поверил. Однако когда какая-то его мелкая сошка провела проверку – и доложила, что я не соврал, – поведение Дикина резко переменилось. Он сказал, что полиция, основываясь на «полученных из-за границы разведданных», произвела обыск на Напье-стрит. Во взятых там документах обнаружилось мое имя. Анну Роут и Тину Браунвелл арестовали. Ян Халлидей сейчас находится в Амстердаме. Джон Вивиан скрылся. В одиннадцать часов того же вечера меня отпустили. До Тарпентин-лейн было десять минут неторопливой ходьбы. Я шел домой, сквозь холодную ночь. Ясно было, что мои дни в «Социалистическом коллективе пострадавших», походы с газетами – все пришло к концу: вот-вот опять начнутся годы собачьих кормов.

  Постскриптум к памятной записке

Джона Вивиана я увидел через две недели после возвращения домой. Я сидел в «Корнуоллисе», потягивая пиво со сладким хересом, когда он вошел и скользнул на стул рядом со мной. Волосы Джона были коротко острижены и выкрашены в седину, на нем была спортивная куртка, а под курткой – рубашка и галстук.

– Джон, – сказал я. – Господи, какой вы элегантный.

– Ушел в подполье, – откликнулся он. – Во всяком случае, пытаюсь. Это в Германии можно уйти в подполье, пара пустяков, а попробуй-ка сделать это в нашей долбанной стране.

– Однако, маскировка у вас неплохая.

– Спасибо. Вы чемодан получили?

– Да, бросил его во Франции.

Челюстные мышцы его напряглись.

– Ну и ладно. Послушайте, у вас остались какие-нибудь деньги?

– Я все отдал Юргену.

– Юргену?

– Парню из Цюриха. Я как раз хотел вам рассказать. После того, как он вручил мне чемодан, у меня возникли подозрения. Я вскрыл замок – чемодан был набит старыми газетами.

Джона Вивиана, похоже, пробила судорога.

– Мудак! – несколько раз повторил он. Потом посидел немного, растирая себе виски.

– А что там должно было лежать, Джон?

– Не важно. Теперь уже нет. Слушайте, вы не ссудите мне десятку? Я на мели.

– Не на такой, как я. У меня фунт семьдесят пять, чтобы протянуть до пятницы. Я беден, Джон. Беднее вас.

Он смерил меня взглядом:

– Цвет нации, а? Джизус-Колледж, Оксфорд.

– Гонвилл-энд-Киз, Кембридж.

Мы расхохотались. Я отдал ему фунт и Джон ушел[231], ни разу не обернувшись.

  Французский дневник