o 0a115616b968c99b

-Господи, - раздался из-за ограды шепот Марьи, - пошли исцеление душевное и телесное

рабе божией Елисавете, прошу тебя.

-Аминь – отозвался Петя, и, вздохнув, добавил: «Марьюшка, милая, ты не грусти – мы

беспременно повенчаемся, ты ведь знаешь – без тебя мне жизни нет».

-И мне без тебя, Петруша, - вздохнула она. Из-за ограды донесся резкий голос Ульяны

Федоровны Романовой: «И стоит, и стоит у забора, будто ей там медом помазано! Иди, тесто

месить будем!»

-Даже попрощаться не успели, - подумал Петя, поднимаясь, вглядываясь в откос холма, где

виднелась знакомая голова в валяной шапке.

-Три десятка человек сегодня пришло, - пожаловался Элияху, встав с ним рядом. «Уже

Савелий и бани закрывал – а все равно, - во дворе стояли. Ну да, конечно, лекари-то на

базаре только одно знают – лаяться матерно, а я все же, - юноша усмехнулся, - помягче

буду».

-Слушай, - спросил Петя, когда они уже шли к мосту через Почайну, - а почему матушка, -

юноша замялся, - такая?

Элияху пожал плечами. «Дак батюшка твой рассказывал же нам – она видела, как

Болотников человеку глаза выжег. Тут кто угодно умом тронется».

-Я людей вешал, и ничего, - угрюмо сказал юноша. «Мне тогда двенадцать годов было,

Степана младше».

-Ты себя с другими не равняй, - Элияху остановился и прищурился: «Смотри, Марья с базара

идет».

Девочка поравнялась с ними, и сразу, молча, протянула Элияху ладошку. Тот забрал у

Марьи корзинку и подумал: «Господи, она от меня и не отходит, как нашлись они с Лизаветой

Петровной. И кинжал сразу же забрала, - он усмехнулся и Марья, подняв голову, обиженно,

сказала: «А ты не смейся, он у меня в кармане, что к сарафану пришит. Я его теперь нигде

не оставляю».

-И очень правильно, - похвалил ее Петя, и подтолкнул Элияху: «Давай мне корзинку».

-Мы со Степой пирогов напечем, - сказала девочка, шагая между ними, держа их за руки, -

блинов нажарим, икры вон в кладовой цельная кадушка стоит.

-Степа с матушкой сейчас? – спросил Петя у сестры.

-Ага, - кивнула Марья и они втроем зашли в кремлевские ворота.

Окно земской избы было распахнуто и Федор, прислушавшись, чуть улыбнулся – со двора

доносился нежный голос младшего сына.

-Вот так, матушка, - сказал Степа, - вы зерна кидайте, голуби и прилетят. Правильно, видите,

как их много?

-Господи, бедное дитя, - подумал Федор. «Как плакал-то он, что, мол, матушка не узнает

никого. И я его утешал, и Марья с Илюхой, ну, вроде прошло у него».

Минин взглянул на хмурое лицо мужчины и чуть не выругался вслух: «Голуби! Навязали

блаженную на нашу голову, ну что бы ей стоило сдохнуть, по дороге где-нибудь, вона, -

здоровые мужики с этой смутой погибают, а она – жива и невредима. Дочка бы ладно, сие не

препятствие, а вот юродивая эта...»

-Федор Петрович, - устало сказал князь Пожарский, - хоша к любому иерею пойдите, хоша к

патриарху Гермогену, дак он вам скажет – ежели супруг разумом помутился, святая церковь

второбрачие разрешает. Лизавету Петровну пострижем – здесь же, в Зачатьевском

монастыре, и венчайтесь с Ксенией Борисовной. Ну, хотите, в Лавру съездим, к

архимандриту Дионисию, хоша и опасно это, все же, - пусть он вам личное разрешение на

венчание выпишет, раз Гермоген в темнице.

Федор все молчал, глядя из окошка на жену, - она сидела на ступенях крыльца, в новом,

красивом шелковом сарафане, в синем, расшитом серебряными узорами платочке, и,

подставив спокойное лицо осеннему солнцу, - улыбалась. Голуби – белые, серые, -

толпились у ее ног – в сафьяновых, маленьких, расшитых бирюзой туфлях.

Степа сидел рядом с мешочком зерна и что-то тихо говорил матери, держа ее за руку.

-Ну какая она мать, какая жена, Федор Петрович? – вздохнул Минин. «Сами же видите – нет

в ней разума, и не вернется более...»

Мужчина поднялся, задевая рыжей головой потолок избы, и, коротко взглянув на Минина,

сказав: «А сие только Господу Богу решать, Кузьма Семенович, - хлопнул дверью так, что

затрещала притолока.

-Кузьма Семенович, - Пожарский повертел пальцами, - вы ведь человек местный, знаете тут,

кого надо.

-Знаю, - согласился Минин, и, зорко взглянув на князя, шепнул, оглянувшись на дверь:

«Однако сие ж грех, Дмитрий Михайлович».

Пожарский погладил русую бороду и улыбнулся: «А мы все так обделаем, Кузьма

Семенович, что, окромя нее, - он кивнул на двор, - никого и не тронем. В конце концов, - он

вздохнул, - это же все равно, что котенка утопить, - ни разума в ней нет, ничего. Господь нас

простит, - Пожарский перекрестился, - не заради себя ведь стараемся, заради народа

нашего.

-Я тогда поговорю кое с кем, - Минин откинулся к бревенчатой стене, - люди надежные, свои.

Сии снадобья, конечно, золота стоят, однако, - он поиграл бровями, - на такое я и своей

мошны не пожалею, Дмитрий Михайлович.

-Я – тако же, - сказал Пожарский и пожал ему руку.

Федор застегнул на шее жены нитку жемчуга, и, осторожно повернув ее, полюбовавшись,

сказал: «Петя, помоги матери в возок сесть, я сейчас».

Старший сын вывел Лизу из светелки, а Федор, похлопав себя по карманам, пробормотал:

«Ну, вроде ничего не забыл».

-Так, - сказал он, выйдя в крестовую горницу, оглядывая детей, - мы скоро вернемся. Без