o 0a115616b968c99b

-А что благо страны превыше собственного должно ставить – не вы ли мне говорили, Федор

Петрович? Я ведь тоже, - мужчина усмехнулся, - остался бы старостой земским, и горя себе

не знал. Зачем я тогда на площади клич бросил, сами же слышали, - его голос, - высокий,

взволнованный, - зазвенел на всю горницу.

-Захотим помочь московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть

ничего, дворы продавать, жён и детей закладывать, бить челом тому, кто бы вступился за

истинную православную веру и был у нас начальником, - Минин помолчал, тяжело дыша, и

добавил: «Вам, Федор Петрович, и более никому».

Пожарский подошел к столу, и, глядя прямо на Федора, проговорил:

-Ежели народ вас, на коленях, просить будет – неужто откажетесь? Вы ведь в Европе жили,

вы для России столько сделать сможете, сколько ни один царь не сделал еще! Нам ведь мир

надо заключать с поляками, со шведами, торговлю надо устраивать, ремесла, в Сибирь

далее идти, - кто, как не вы, все это на плечи свои возьмет? А не хотите, - Пожарский

внезапно, горько, усмехнулся – дак бегите, как уже много народу убежало.

Федор вдруг подумал: «Правы они. Но что, же это получается – на крови Лизаветы я царем

стану? А ты ведь сам так хотел, - одернул себя мужчина, - и не стыдно тебе теперь в глаза

им смотреть? Хотел, чтобы родами умерла. Господи, ну знаешь ты, как бить – без промаха

же сие делаешь».

Он вздохнул и, засунув руки в карманы, сказал:

-Хорошо. Пусть сходится Земский Собор, а я пока, той неделей, во Владимир съезжу, заберу

Ксению Борисовну из Княгинина монастыря. Тут и повенчаемся, в Нижнем Новгороде. Хоша

улицы замостим заради этого, - Федор сжал зубы, и, не глядя на них, уже выходя в сени,

бросил: «Я на пороховом дворе буду, коли занадоблюсь».

Минин посмотрел ему вслед, и попросил: «Дмитрий Михайлович, у меня там, в сундуке, с

книгами счетными – бутылка лежит. Налейте по стаканчику, пожалуйста».

Пожарский выпил, и, захрустев соленым огурцом, вытерев пот со лба, - облегченно сказал:

«Ну, Кузьма Семенович, сие дело решенное. Господь нас благословит, как мы с новым

царем воевать отправимся.

Петя Воронцов-Вельяминов достал сверток, что лежал у него за пазухой, и, оглянувшись,

поцеловав простенькое, с бирюзой колечко, и ленту – приник губами к щели в заборе.

С Волги дул теплый ветер, шелестели еще зеленые листья деревьев, - только березы

стояли, уже украшенные золотом, и Петя вспомнил, как играли на солнце белокурые волосы

Марьи. Он закрыл глаза и услышал тихий голос : «Я тут, милый мой!»

-Марьюшка, - сказал он ласково. «Наконец-то. Я так скучал, так скучал в этом Ярославле. Ну

все, той неделей и повенчаемся уже».

-А батюшка твой? – испуганно спросила девушка.

-Он во Владимир уезжает, дела у него там какие-то, с ополчением, - Петя вспомнил усталое

лицо отца и его жесткий голос: «Нет, ты тут останешься, Илюха – тако же. Нечего вам туда-

сюда разъезжать, вон, ты, Петр, новыми ополченцами займись, а у Илюхи – тоже работа

есть. Ничего, не заскучаете, тут две сотни верст, я быстро обернусь».

-Хорошо, - Марья выдохнула и быстро сказала: «Степа мне грамотцу твою передал, я все

сделаю, как надо».

-Ты не бойся, - нежно сказал юноша. «Тут до Балахны недалеко, а в Балахне, Илюха, ну,

друг мой, увидишь ты его, - со священником Никольской церкви договорится. Деньги у нас

есть, поживем там немного опосля венчания, и сюда вернемся».

-Я не боюсь, - услышал он из-за ограды. «Чего мне бояться, Петруша, я ведь с тобой».

-Да, - он внезапно улыбнулся и, увидев очертания маленького пальца – прикоснулся к нему

губами. «И я с тобой, Марьюшка, и так всегда будет – сколь я жив».

Девушка чуть всхлипнула и неразборчиво проговорила: «А ежели убьют тебя, ну, на войне

этой?».

-Не убьют, - твердо, серьезно ответил Петя, все не в силах оторваться от ее мягкой руки.

Пахло влажной травой, немного – грибами, и Петя подумал: «Как будто по лесу идешь.

Господи, скоро и увижу ее – всю. Какое счастье».

-Не убьют, - повторил он и замолк – сверху, в голубом небе, шелестя крыльями,

перекликаясь – плыла стая журавлей.

Маленькая, изящная девочка порылась в мешочке, что висел у нее на шее, рядом с

деревянным, простым крестом, и, протянув лодочнику медь, велела: «На тот берег!»

Марья оглянулась – мать стояла, закинув голову, укрытую серым платком, вверх, чему-то

слабо улыбаясь. «Пошли! – сердито велела дочь, устраивая женщину в лодке.

-Разума нет, - заметил лодочник, берясь за весла.

Девочка расправила старенький, заношенный, но опрятный сарафан, и, взглянув на золотые

купола монастыря, на мощные стены Кремля, поднимавшиеся ввысь, ответила: «Блаженная

она, безъязыкая, ровно ангел небесный. Так что ты ее не обижай – грех сие».

Лодочник посмотрел в большие, синие, глаза ребенка, и подумал: «Вроде дитя, а говорит-то

как разумно. И глядит – словно взрослая, даже стыдно становится».

-Да я и не думал, - буркнул он, выводя лодку на простор реки.

Марья взяла мать за руку, - та даже не пошевелилась, и, вздохнув, опустила ладошку в

зеленую, прозрачную воду – прохладную, свежую. «Волга, - вдруг шепнула она. «Господи,

неужели дошли?»