o 0a115616b968c99b

мне не верят, так хоша, может, Никифору Григорьевичу поверят, - хмуро проговорил юноша.

«Это друг Федора Петровича, он кабак на Чертольской улице держит».

-Сей кабак нам известен, - протянул Пожарский, садясь к столу. «Там в подполе, раненых

держали, и выводили их оттуда – по ходам подземным».

Из сеней раздался высокий голос Минина: «Ну, что тянем-то, Дмитрий Михайлович?

Вздернуть его, чтобы другим неповадно было, и дело с концом!»

-Погоди, Кузьма Семенович, - угрюмо велел князь, - сие дело запутанное, в нем разобраться

надо – кто тут прав, а кто - виноват.

Минин, зайдя в горницу, тяжело вздохнул: «Ну что вы брехню его слушаете...»

-Я ему верю, - сказал Степа, дочитав до конца, передавая грамоту Пожарскому. Подросток

вскинул синие, большие глаза, и Элияху подумал: «Он на Лизавету Петровну похож. Только

волосы рыжие». Степа внезапно встал, - невысокий, легкий, изящный, и, засунув руки в

карманы темного, монашеского покроя, кафтана, подошел к окну избы.

-Вы почитайте, Дмитрий Михайлович, - попросил он, не оборачиваясь. «Сие рука Никифора

Григорьевича, я ее много раз видел. Татищев сказал, что батюшка мой и Петя под

Смоленском оба убиты, и увез мать мою, и Марью – тако же. Никто не знает куда. А Илью, -

он кивнул на юношу, - кинжалом ударил, он едва кровью не истек.

В горнице было тихо, и, Элияху, наконец, сказал: «Я хотел, чтобы он признался – куда он их

запрятал. А он..., - юноша с шумом вдохнул воздух,- он сказал, что убил их, обоих. Марье

ведь только семь лет, семь!». Он посмотрел на свои руки, что лежали на столе, и тихо

добавил: «Я ведь лекарем хочу стать, я знаю – грех человека жизни лишать, но за такое...»

Пожарский передал грамотцу Минину и почесал в бороде: «Вот оно, значит как. Только

зачем ему сие надо было – женщину с ребенком убивать?»

Он внезапно поймал взгляд Минина – холодный, спокойный, и сказал: «Вы вот что, парни,

идите-ка. Погуляйте, поговорите. Можем тебя, Илья, тут поселить, в Кремле, коли хочешь».

-Спасибо, - юноша поднялся. «Я же работаю, в банях, что на Оке стоят, лекарем. Меня

хозяин уж ищет, наверное. Я туда пойду».

-Я провожу его, - Степа взял со стола кинжал и, посмотрев на Пожарского, вдруг сказал:

«Коли батюшка мой знал бы об этом – он сам бы Татищева убил, и не задумался».

-Да, - тихо ответил Пожарский, провожая глазами подростков.

Когда дверь закрылась, Минин, все еще держа в руках грамотцу, вдруг сказал: «Сие нам

только на руку, Дмитрий Михайлович, хотя грех так говорить, конечно».

Пожарский сомкнул сильные пальцы и вздохнул: «Народу скажем, что сие ошибка была –

мол, Татищев его за наемного убийцу принял, сам на него напал, а парень этот, Илья –

защищался».

-Да не Илья он вовсе, - хмыкнул Минин.

-Да все равно, - устало отозвался Пожарский. «Мальчишка-то хороший, мы в его годы тоже

такими были – горячими. А с Федором Петровичем надо по душам поговорить, как вернется.

Пущай забирает Ксению Борисовну из монастыря и венчается – все равно эти постриги, что

под самозванцем сделаны были – грош им цена. А с Земским Собором я затруднений не

предвижу».

-Да уж какие затруднения, - Минин отдал ему грамотцу. «Спрячьте, как Федор Петрович

приедет – пущай прочтет. Кровный родственник царю Ивану покойному, на дочери Годунова

женат – что нам еще надо? И сыновья у него вон – сильные да здоровые, не налюбоваться.

Сорока не было еще, даст Бог, - Минин перекрестился, - следующим годом, как поляков из

Москвы выбьем, у нас уже и наследник трона появится».

Пожарский посмотрел в окно, на прибранный, блистающий чистотой двор, и улыбнулся: «С

таким царем, Кузьма Семенович – скоро страну и не узнать будет, поверьте мне».

Легкий, еще теплый ветер ворошил траву на холме у Оки.

Степа поглядел на Кремль и тихо сказал: «Понимаешь, Илюха, мы ведь и похоронили их

уже. Отпели, вона, у меня в монастыре, Благовещенском, Псалтырь по ним читают. Пять лет

ведь прошло».

-А ты помнишь их? – осторожно спросил юноша.

Степа усмехнулся: «Мне девять лет было, как они пропали. Помню, конечно. Марья толстая

была, и молоком от нее пахло, а матушка..., - он прервался, и, найдя руку Элияху, пожал ее, -

ласковей матушки никого на свете не было. Она хорошая была, такая хорошая..., Батюшка

тоже, - добавил подросток.

-Ему с нами двоими тяжело, конечно, ну, да что уж теперь – Петр женится скоро, а мы с

батюшкой, как все это закончится, в Италию поедем. Я же там родился, - Степа мимолетно

улыбнулся.

Элияху открыл рот.

-В Венеции, - смешливо добавил Степа. «Мы там жили, как из Польши уехали, из Несвижа.

Петя – тот в Несвиже родился, ну, как и ты. Он Венецию помнит, а я – нет, я маленький был,

- грустно добавил подросток.

-Так ты там в монахи пострижешься? - спросил Элияху.

Алые, красиво вырезанные губы, улыбнулись: «Еще чего не хватало, Илья Никитич. Я в

монастыре живу, потому что там богомазы хорошие, я ведь учусь еще».

-А так, - Степа потянулся, - ну какой из меня монах? Я картины хочу рисовать и дворцы

строить, не терема, как тут, - он сморщил нос, - а настоящие, мне батюшка рассказывал. А

ты на Петра похож, - склонив голову, добавил Степа, - он рыжий только. Ну да у нас все

рыжие.