o 41e50fe5342ba7bb

Гоморра Что дом, то содом, что двор, то гомор (Даль).

Графология Лурье ревновал Ахматову к ее почерку: не

позволял посылать в журналы стихи от руки,

только на машинке (Лукн, 69). Кок- то

поразил Эйзенштейна тем, что, увидев его,

вскочил, бросился к столу и стал писать его

почерком. Ничего особенного: не только

Гиппиус в письмах Волынскому тоже писала

его почерком, но и Цветковская в письмах

Бальмонту. У Т. М. была знакомая старушка,

угадывавшая характеры по почерку, я послал

ей тетрадь конспектов по античности — тут и

Груш

русский, и латинский, и прямой, и косой...

а

Вернула: «Вот если бы частное письмо...»

Почему у Некрасова дедушка Яков кричит «По грунту! по гру-

шу! Купи, сменяй!» Потому что Некрасов брал эти крики не со

слуха, а из книжной записи (какой?), не очень толковой: на

самом деле коробейник, вероятно, кричал «пО-грошу! пО-

грошу!» (в северных говорах это безударное о действительно

звучит похоже на у, сказал В. Вс. И.). Не нужно переоценивать

личное общение поэтов с народом. Общеизвестная песня поется

«Уж-как-пал-туМАН-седой — на-сиНЁ-море», но Пушкин нач.

1820-х гг. знал ее только по невнимательно прочитанному

книжному тексту «Уж как пал туман седой на синЕЕ море» и

примеривал на этот ритм фантастические подтекстовки

«Легконогие олени по лесу рыщут» и пр, считая их народным

размером.

«Гениальные вещи не являются ни по заказу, ни по

самозаказу»

Текст — если он диалог, то с глухим или глухих. Текст меня не

слышит никогда, а я его не слышу, если не имею филоло-

гической подготовки.

Мы начинаем познавать себя, прикладывая к себе чужие меры

(многие на этом и останавливаются); потом находим свою; а

потом (немногие от этого удерживаются) начинаем прилагать ее

389

З А П И С И и в ы п и с к и

к другим.

«Ты есть то, о чем ты даже не можешь подумать; сможешь —

перестанешь быть. Познавать себя — значит загодя учиться все

более полному небытию».

Глухой глухого

звал

Gnothi sauton

Gnothi sauton

390

VII

Годить Было очередное постановление о совершенствовании литературной

критики и пр., В. Е. Холшевников спросил: «Вам это ничего не

напомнило?» — Нет. — «Как начинается «Современная

идиллия»?» — «Заходит ко мне однажды Молчалин и говорит

Надо, братец, погодить. — Помилуйте, Алексей Степаныч, да

что ж я и делаю, как не всю жизнь гожу?» — «А дальше?» —

Дальше я не помнил. — «А дальше сказано: до сих пор ты годил

пассивно, а теперь должен годить активно». Придя домой, я

бросился к Щедрину: точно так, только не столь лаконично.

«Щедрина нужно было держать в козьем копыте», сказал сын, памятуя, как Алек-

сандра Македонского отравили стиксовой водой. Он поносил всю русскую лите-

ратуру, потому что чувствовал, что сам бы мог ее так написать («ну, хотите, я вам

буду один каждый месяц писать по такому журналу? только вот драму Островского

не напишу — эх, драма, драма, и куда тебя занесло!»), только поэтому и не считал

это нужным. Он это называл «как будто вся русская словесность есть сочинение

госполси Анны Дараган». Я утешался мыслью«а вот "Анну Каренину" не написал бы»

— а потом понял, что написал бы, и все ее переживания оказались бы

неопровержимым небокоптительством. В «За рубежам» он пародировал «новый

роман» XX в, полагая, что пародирует Золя. От реплики Стрижа-критика «Здесь

есть что-то седое...» пошел весь стиль «Арабесок» Белого, который вряд ли читал

эту строчку. Из «Мелочей жизни» вышли «Сентим. повести» Зощенко. «Побольше