o a3f5f3fb25c31a8f

Незадолго до этого у меня с Лидочкой произошел тяжелый разговор. Неожиданно она мне

сказала:

— Очень тоскливо мне живется… Сын без отца растет. Неужели так всю жизнь будет?

— Что же делать. Такая служба. Вот пойду пуск, тогда побудем вместе. Поедем куда-нибудь.

Хочешь в Крым, к теплому морю?

— Не хочу. Отпуск, стоянка… Все мгновения, урывки, а жизни нет.

Это было что-то новое в обычных ее сетованиях на частые разлуки, короткие свидания, и я

забеспокоился.

— Что же я могу? Бросить море? Уйти на берег?

— Нет, я не требую, чтобы ты бросил свое море, — устало сказала Лидочка, — но что-то надо

изменить. Я не знаю что… Мне очень тоскливо одной… Хоть бы ты чаще бывал дома, рейсы

были бы короче.

Вот сейчас судьба идет мне навстречу. Рейсы станут короче.

Вдруг она спросила:

— Скажи, а войны не будет? В городе ходят всякие слухи… Скажи правду. Я так боюсь этого,

живу с постоянным чувством тревоги, каждую минуту чего-то жду.

Вот оно что… Я взял ее руку.

— Откуда я знаю, Лидуся? Не должно быть. В прошлый рейс, когда я был в Данциге, немцы

держались очень доброжелательно. Не должно быть, — повторил я уверенно, но какая-то

обреченность в ее глазах встревожила меня еще больше. — Не думай о плохом. Все будет

хорошо. Скоро отпуск. Длинный отпуск. У меня накопилось много выходных дней. Будем

вместе…

Мне не удалось успокоить жену. Расстались мы в тот раз печально. Она долго стояла молча, все

укутывала мне шею теплым шарфом… А говорить нам было не о чем. Мы все понимали без

слов.

Сделав один рейс в Гдыню, мы вернулись в Ленинград и после короткой стоянки, погрузив

около двух с половиною тысяч тонн текстильных отходов, хлопка и лыка, второго июня снялись

на Штеттин.

В этот день с погодой творилось что-то невероятное. Шел мокрый снег, ветер завывал на разные

голоса, по небу метались рваные серые клочья облаков. А ведь началось лето…

Советский Союз не воевал, но все равно на бортах и люках пароходов блестели

свежевыкрашенные опознавательные знаки нашей страны — красный флаг в белом

прямоугольнике. На всякий случай…

Ночью плавали без огней. Суда бродили в море, как призраки, избегая встреч, не зная, кто друг,

а кто враг. То и дело на палубе звучали авральные звонки. Встревоженные люди разбегались по

своим местам, ожидая сообщения по судовому радио: «Пожарная тревога! Учебная пожарная

тревога!» Но из глубины сознания никогда не исчезало беспокойство. Это была учебная, а какая

будет следующая? Радист каждый день приносил печальные сообщения: «У Гиедзера тонет

шведское судно. Дал SOS… Потоплен неизвестной подводной лодкой… Датский пароход «Инга

Мёрск» подорвался на мине у Борнхольма… Погиб с командой теплоход «Свенске Крунер»…

Обстреляли самолетом рыбачий бот «Мальмо»… Капитан и два матроса убиты…»

Мы старались держаться спокойно, но у всех чувствовалось нервное напряжение. Состояние

было такое: вот-вот что-то должно случиться… Иногда неожиданно недалеко от курса

всплывали серые рубки, откуда люди в кожаных костюмах внимательно следили за нашим

движением. Кто это? Гитлеровцы, англичане, наши дозорные? Этого мы не знали. Но сердца

колотились быстрее, тревога оставалась надолго. Можно было ждать удара в спину.

В Свинемюнде мы пришли утром, специально рассчитав так время. (Ночью в порт не заводили.

Огни и маяки не горели. Все было затемнено.) На борт поднялся хмурый лоцман и скомандовал:

«Вира якорь!» Когда с бака сказали, что якорь встал, капитан поставил ручку на «малый

вперед». «Эльтон» часто задышал и двинулся к волноломам, защищающим вход в реку. Лоцман

прохаживался по мостику, молчал, курил, иногда сплевывал за борт. Это было странно, так как

обычно лоцмана большие любители сообщать и слушать морские новости. Он отрывисто

отдавал команды рулевому.

— Ух ты! Смотри-ка, — вдруг тихо сказал мне капитан. — Не сюда. Налево.

Я обернулся и из-за поворота увидел зловещую картину. По всей набережной Свинемюнде

стояли, тесно прижавшись друг к другу, светло-шаровые корпуса военных кораблей. Эсминцы,

подводные лодки, тральщики, сторожевики. Отвратительные флаги Третьего рейха с

паукообразной свастикой свешивались с кормовых флагштоков, у которых застыли матросы.

— Черт! — выругался капитан. — Придется салютовать. Морской закон.

Я свистнул. Матрос побежал на корму и по второму свистку приспустил наш флаг. Нехотя,

медленно поползли вниз флаги на немецких кораблях. Мы проходили очень близко. Я мог

наблюдать лица матросов и офицеров, смотревших на советское судно. У большинства —

холодные, презрительные лица. И только у некоторых в глазах мелькало что-то похожее на

удивление и сожаление.

— Почему такой парад? — спросил капитан лоцмана, когда мы прошли военные корабли.

Лоцман пожал плечами. Он, конечно, кое-что знал, но говорить не хотел, а может быть, и не

смел.