o a3f5f3fb25c31a8f

Толстый неопрятный голландец в засаленной французской форме презрительно машет рукой:

— Шайсе! Кормят плохо, комендант дрянь. Ну, мы изредка посылки получаем от «Красного

Креста». Кое-как живем. Нас обещали скоро отпустить. Мы все время жили в Германии. Ни в

чем не замешаны. Люди солидные…

— Закурить есть?

Голландец удивленно глядит на меня, потом не очень охотно достает из жестяной коробки

сигарету, подает ее мне:

— Сигареты у нас дорого. Две сигареты — пайка хлеба.

Я протягиваю ему сигарету обратно, но он не берет, улыбается и говорит:

— Вас это не касается. Такая такса между голландцами.

Томас Грюнштейн, так представился мне голландец, рассказывает о порядках в лагере:

— В семь часов подъем. В семь тридцать «аппель», в восемь завтрак, в двенадцать обед и в пять

ужин. В десять вечера отбой. Свет не зажигать.

Сейчас восемь. Скоро завтракать. Дежурные уже выстроились с алюминиевыми канами-

кувшинами у кухни. Она тут же на дворе. Маленькое желтое здание. Поднимаюсь в камеру. На

завтрак: кружка кофе-эрзац, десять граммов маргарина, кусок хлеба с выдавленным на нем

клеймом: «Только для военнопленных». Черт знает из чего он сделан. Не то из отрубей, не то из

опилок. Но до чего же он вкусный! Я съедаю все сразу. Не могу удержаться.

— Ты что, с ума сошел? Ведь это на весь день дали. А ты все сразу завалил. Так нельзя… —

укоризненно говорит мне Коля Никитин. Он сидит со мною за одним столом. — Я вот на вечер

оставил, — кивает он на аккуратно разрезанную половину пайки хлеба и крохотный кусочек

маргарина. А ведь ему хочется есть так же, как и мне. Волевой человек.

После завтрака в камеру снова приходит Вейфель.

— Одиннадцатая камера, — приказывает унтер (все переговоры с ним мы ведем через нашего

парня, немного владеющего немецким языком), — быстро пойдем в комендатуру. Получите

номера.

Мы спускаемся вниз. У комендатуры уже стоит толпа моряков, ожидающих своей очереди, но

Вейфель заводит нас внутрь, садится к столу и начинает заполнять на нас карточки. Анкетные

данные. Где родился, где учился, чем занимались родители, имели ли недвижимую

собственность и т. п. Потом на этой карточке он ставит жирный номер и протягивает

интернированному алюминиевую прямоугольную пластину, просеченную насквозь крупным

пунктиром. Это для того, чтобы она легко разламывалась на две половины. На пластине тот же

номер, что и на карточке.

— Получай, — говорит Вейфель, и глаза его насмешливо поблескивают, — будешь носить

всегда на шее. Снимать запрещается. Понятно?

— Зачем это? — спрашивает кто-то из моряков.

— Лучше тебе об этом не знать, — смеется унтер. — Если помрешь, мы разломим эту бляшку

надвое и положим одну половинку тебе в зубы, а вторую пришьем к делу. Теперь понятно?

Да уж куда понятнее! Комментарии, как говорится, не требуются! Я получаю пластинку с

номером 99, продеваю в нее шнурок и вешаю на шею. Ну вот мы и стали настоящими

заключенными. Не хватает только одежды. Она не заставляет себя ждать. Нас ведут туда, где мы

получали миски и матрасы, и злобный герр Коллер выбрасывает штаны, куртки, береты,

фуражки. Мы пытаемся примерить то, что получили, но Коллер орет:

— Шнель! Забирайте и выматывайтесь отсюда живее!

Мы становимся обладателями каких-то зеленых шинелей — формы солдат французской пехоты

— и нелепых коричневых беретов с помпонами. Кому велико, кому коротко и тесно. Вид

смешной и жалкий. Желающие получили деревянные колодки типа «сабо». Когда мы

облачаемся в эту «форму», Вейфель удовлетворенно говорит:

— Теперь можете идти на прием к Сталину, На сегодня все. Идите гулять.

Гулять-то гулять, но нам бы сначала поесть, в животах бурлит от голода, и мы с нетерпением

ждем обеда. Но он не приносит облегчения. Миска жидкой брюквенной баланды, четыре

небольшие картошки— вот и весь обед. Это, пожалуй, похуже, чем в Берлине. Разочарованные

и голодные встаем мы из-за столов.

— Неужели так будет каждый день? — тоскливо спрашивает Саша Антонов.

Его мы назначили разливалой — должность ответственная и неблагодарная. Разливала должен

быть безукоризненно честным, зорко следить за тем, чтобы все получили поровну, и наливать

себе последнему. Вот и сейчас он сидит и грустно глядит в свою миску. Получил только

полпорции. Просчитался. И возместить ему нечем. Все уже давно съели свой суп.

До одурения ходим по плацу, о чем-то говорим, что-то вспоминаем, строим планы о вызове

шведского консула, ведь Швеция должна защищать наши интересы, мечтаем о том, что, может

быть, и мы будем получать посылки от «Красного Креста», а в голове одна мысль: «Скорее бы

ужин».

На ужин дают голый «кафе». Мрачные сидим за своими дачными столиками, пьем коричневую,

пахнущую шалфеем жидкость. Чтобы заглушить голод и на-полнить живот, пьем по несколько

кружек, благо «кафе» дают неограниченно. На того, кто оставил часть хлеба и маргарина от