o a3f5f3fb25c31a8f

протестом, составленным по всей форме международного права, в защиту своих команд. Они

требуют смены режима военнопленных на режим интернированных, улучшения питания,

человеческого отношения. Они имеют право это требовать. В одном из справочников нашли

параграф: «…экипаж судна, застигнутый войной в порту неприятеля, в случае интернирования,

имеет право на привилегированное содержание… неприятель обязан их нормально кормить, не

должен заставлять работать, экипажи имеют право на получение посылок от международного

«Красного Креста», могут обмениваться письмами с родными» и т. д.

Как это все далеко от действительности! Комендант вне себя от ярости:

— Протестовать?! Через два месяца конец войны. Победа Германии предрешена. Какие

посылки? Какие письма? Да знаете ли вы, что ваше правительство отказалось помогать вам,

когда «Красный Крест» предложил свою помощь. Очень вы нужны Советскому правительству.

Оно само не знает, как унести ноги. Молчать! Чтобы не было никаких протестов.

Но капитанов не остановил грубый окрик. Подается второй протест, еще более категоричный, с

требованием вызвать шведского консула, страна которого, по просьбе Советского

правительства, должна была защищать интересы советских граждан, интернированных во

время войны.

Каждый день на огромной черной доске, она висит перед входом на кухню, Крифта пишет наш

дневной рацион. Чего только тут нет! Мясо, овощи, жиры, джем, сахар, чай, кофе. Для военного

времени прямо изысканный стол. Беда в том, что наименования продуктов пишутся крупно, а

количество очень мелко. Цифры впечатляющие: маргарина — 10 гр., джема — 15 гр., овощей —

250 гр., мяса — 20 гр., хлеба — 200 гр. Все это делается с немецкой аккуратностью, — а вдруг

придет какая-нибудь комиссия с проверкой?

Голод делает свое страшное дело. Умирают кочегар Кунзин, механик Коваленко, матрос

Гладков, механик Брагин. Холодно в камерах. Слишком мало дают угля для печек. Коллер

выдает его по две лопаты на сутки. Не вздумай тайно прибавить один брикет. У герра Коллера

зоркий глаз. Он все видит. Завхоз вырывает из рук наполненное ведро, высыпает его, ругается, а

иногда и дерется. Но самое скверное, что он может отправить провинившегося наверх без угля.

А бумажные одеяла совсем не греют. На дворе льет дождь, гудит ветер. Тонкая струйка воды

течет из неплотно пригнанной рамы прямо в камеру…

Шестого ноября 1941 года. Только что закончился «аппель» на дворе. Почему-то долго не

выходил комендант, и нас продержали в строю битый час. Мы перемерзли, а тут еще начался

дождь. Впрочем, на нашей горе дождь, кажется, идет не переставая. Самые паршивые мысли

приходят в голову, когда вот так, бесцельно стоишь в строю. Сверху льет, ноги мокрые,

замерзли… Наконец нас отпустили. Не успели мы разойтись по камерам, как поступило

сообщение:

— Кого-то привезли!

Мы бросаемся к окнам. Верно, через проволочную калитку ведут каких-то людей в отрепьях. В

руках у них жалкие узелки. Лиц рассмотреть не удается. Смеркается. Еще несколько минут, и

Вейфель приводит к нам моряков с парохода «Магнитогорск», захваченного в Данциге.

Боже, на кого похожи люди, что с ними сделали! Грязные, опухшие от голода, избитые, у

многих кровоподтеки под глазами, все в болезненных фурункулах… Эх, бедняги! Видно,

досталось им хуже, чем нам. Рукопожатия, объятия, слезы…

— Где это вас так? — спрашиваю я Васю Тарасова, боцмана с «Магнитогорска».

— В лагере Штутгоф.

Вот, оказывается, где они были все время с начала войны. Среди прибывших и мой старый

приятель, радист Юра Стасов. Он был красавцем парнем, спортсменом, в прошлом —

цирковым артистом. Сейчас он похож на скелет. Капитан «Магнитогорска» Дальк рассказал

мне, как Стасов с риском для жизни передал в Ленинград через запломбированную немцами

радиостанцию: «Война… Война… Не посылайте… Говорит Юра… Юра… Юра…» Радисты

береговой станции в Ленинграде узнали его по почерку. Я дал ему тоненький кусочек хлеба. Это

было все, чем я мог порадовать еще более голодного товарища.

Вечером мы слушаем печальную и отвратительную историю захвата гитлеровцами нашего

парохода «Магнитогорск». Она не идет ни в какое сравнение с тем, что пережили мы.

— …Ну, привезли нас в Штутгоф, завели внутрь лагеря, поставили носами к стенке барака, —

рассказывает Вася Тарасов. — Жара. Солнце печет. Стоим час, два. Некоторые не выдержали,

упали. Свалились дядя Гриша Кимаев, Коля Тульский, Смиренников… Кто обернется, того

палкой по голове. Стой, не шевелись, смотри в стену. Потом пришло начальство. Нас повернули.

«Шапки долой!» — орет эсэсовец. Но мы, конечно, не сняли. И тут начали нас по башке лупить.

Мне, сволочь, так приварил, что я сознание потерял. Пересчитали нас, проверили по

мореходкам и загнали в барак № 23. Ни нар, ни коек, ни подушек. В углах навалена гнилая