o c24ec28d571a6d65

мамочки – розами, какие у нее были мягкие руки, - спокойно заснула. Ей снились

разноцветные, шуршащие кимоно и высокие, голубые вершины гор вдалеке.

Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только

на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели

колеса телеги – индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, - вдруг подумал юноша, - если ее нет рядом? Господи, если бы я мог

сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, - он потер лицо руками, -

надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи,

- Дэниел вдруг застыл, - а если она решит, что все это было только ради того, чтобы

пробраться туда…

- Нет, - он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы,

и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»

- Я тоже, - он целовал всю ее – от кончика крохотного, детского мизинца до темных,

трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не

знаю, любимая. Будем, - Дэниел улыбнулся, - узнавать вместе».

Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С

тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный

стон, прижался к ее губам, - так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она

не сказала: «Господи, как же это, теперь…»

- Теперь это навсегда, - ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками,

нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».

Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею

так, как отец. Он хорошо переводит, конечно. Но все равно – Дэниел погрыз перо, - я хочу,

чтобы Эухения это услышала. Хоть пусть как».

Юноша написал, - по памяти, - тот сонет Филипа Сидни, что читал ему отец, и, медленно

проговорил:

Утрачу свет их - жизнь моя в ночи,

Забудет дух питать, в томленье пленный.

Глаза, с высот дарите мне лучи.

А коли повелит огонь священный

Заснуть всем чувствам, хладу стыть в крови,

Да будет гибель Торжеством Любви!

- Да, - сказал Дэниел, придвигая к себе чернильницу, - да, именно так!

Он задремал, уронив голову на стол, уже, когда над гаванью сияло высокое, полуденное

солнце. Дэниел все-таки заставил себя переписать сонет начисто, и, прочитав перевод еще

раз, хмыкнул: «Сэру Филипу, да хранит Господь его душу, наверно, не понравилось бы. Ну,

уж как смог».

Дэниел решительно написал сверху: «Тебе, любимая, навсегда»,и, добравшись до кровати,

сразу заснул.

- Когда мы обвенчаемся, - смешливо сказал Дэниел, устраивая Эухению рядом, на боку, - у

нас будет очень большая кровать, понятно? А то с этой, - он стал целовать нежные плечи, - я

все время боюсь упасть. Вот, - он на мгновение прервался, - послушай, я тебе стихи принес.

- Но это так прекрасно, - сказала она потом, тихо, повернувшись к нему, приподнявшись на

локте. «Так прекрасно, Дэниел, спасибо тебе».

- Это наш поэт, английский, сэр Филип Сидни, он умер уже, давно. Я просто на испанский

язык перевел, - он зарылся лицом в распущенные волосы. «Сам бы я так никогда не

написал, понятное дело. Мои родители очень любят поэзию».

- А что у тебя за семья? - Эухения устроилась у него на груди и вдруг рассмеялась: «Про

мою семью ты все уже знаешь».

Он сглотнул и проговорил: «Капитан Кроу – кузен мой матери, дальний. Я, правда, никогда в

жизни его не видел. А меня зовут Вулф, Дэниел Вулф. Вот. Дальше говорить?»

Эухения кивнула, и потом, вскинув серьезные, карие глаза, спросила: «Ты будешь ходить в

море, да?».

- Буду, - Дэниел погладил стройное бедро и повел пальцы дальше, туда, где все было

горячим и сладким. «Как мед, - подумал он, - Господи, как же я ее люблю».

- Но недалеко, - он поцеловал сначала левый, а потом – правый глаз, и Эухения счастливо

засмеялась. «Недалеко и ненадолго, потому что не хочу уезжать от вас, понятно?».

Женщина покраснела, и вдруг сказала: «Давай я тебе о монастыре расскажу, может быть,

там твоя сестра».

- Давай, - согласился Дэниел, и, взяв ее пальцы, улыбнувшись, заметил: «Только сначала

иди-ка сюда, а то я так долго не смогу, потрогай».

Эухения устроилась сверху, и юноша чуть не застонал – внутри она была как самый гладкий,

самый мягкий, раскаленный шелк. Белокурые волосы упали ей на грудь, и Дэниел,

поцеловав локон, отодвинув его, взял губами маленький сосок. «Я люблю тебя, - шепнул он,

и Эухения, откинувшись назад, сказала, тяжело дыша: «Я тоже, слышишь, я тоже, Дэниел!»

Как и всегда, ему снился тот бой. Проклятая «Независимость», стоя прямо на его прицеле,

расстреливала крепость. «Я этого капитана Кроу заставлю собственные кишки жрать, -

процедил дон Эрнандо, наводя пушку на английский корабль. Он не успел выстрелить –

ядро, обрушив камни, застряло в стене и комендант, увидев, как расплывается под его

искалеченной ногой лужа крови, - потерял сознание.

Дон Эрнандо открыл глаза, и, пошарив рукой по кровати, нашел ром. Во фляге оставалось

совсем мало, и он, выругавшись, потянулся за костылем, - на кухне стоял целый бочонок.