О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта

…Умберт показался мне чем-то средним между воспитанным отличником и честным бюрократом: блондин с классической стрижкой, васильковыми глазами за строгими очками и со здоровым румянцем на щеках. И его громкое беззаботное пение во время утреннего душа вполне соответствовало сложившемуся в моей голове образу. Поэтому я была удивлена, когда однажды он пригласил нас с Мелиссой съездить с ним в одно место, адрес которого не назвал, но добраться до которого оказалось возможным, только преодолев запутанную сеть безымянных проселочных дорог. Мы приехали и увидели дом за высоким забором. Пройдя внутрь, мы обнаружили, что земляной двор чисто выметен, а нас ждут две женщины. Они пригласили нас в небольшое помещение, где собралось множество детей разных возрастов, пришедших поприветствовать Умберта, а самые маленькие даже начали соревноваться за место у него на коленях. Наконец он объяснил нам, что это приют для сирот, но не обычный. Мы вышли во двор, где для нас были установлены три стула. После того как мы устроились, все дети – от самых маленьких до подростков – выстроились в две шеренги и, преодолев некоторую робость, сначала исполнили танцевальный номер, а затем спели длинную песню на киньяруанда. Исполнение было прекрасным, слаженным и вполне профессиональным. Я улыбалась так сильно, что мои щеки начали ныть.

Когда стихли аплодисменты, Умберт начал что-то медленно вытаскивать из кармана. Ребятишки посмелее сразу ринулись к нему, а более застенчивые остались стоять поодаль, не сводя, однако, глаз с рук Умберта. Воздушные шарики! Восторг был таким же, как тогда в городке у шахты. Умберт припас шарик для каждого ребенка: я поняла, что он уже бывал в этом приюте не раз и не два. Позже он говорил мне, что любит дарить воздушные шарики – это лучше, чем сласти, от которых портятся зубы. Умберт неожиданно для себя обнаружил, что даже дома, в Бельгии, он думает о Руанде. Руанда осталась с ним, осталась в нем навсегда, как и во мне.

После геноцида в Руанде зафиксировали одно очень неприятное явление. Сирот – а их оказалось свыше ста тысяч – нередко усыновляли для того, чтобы сделать из них прислугу. Желая уберечь детей от этой страшной участи, две женщины создали приют, где дети могли жить до восемнадцати лет. Выступая на свадьбах и других торжествах, дети зарабатывали деньги на содержание приюта. Это было похоже на руандийский вариант группы «Семья фон Трапп» – австралийского семейства, выступавшего с концертами, только у африканских детей было две «матери» (их обеих называли маман).

Мы пробыли с детьми весь день, посвятив бóльшую часть времени играм. Затем мы отвезли одну из маман и ее подопечную в больницу Кигали для осмотра. Девочка очень сильно кашляла, все время смотрела на нас и застенчиво улыбалась. В больнице почему-то пахло не антисептиками, а апельсинами и тушеной говядиной.

Когда Умберт сказал нам в приюте, что мы приехали к сиротам геноцида – геноцида, с безмолвными жертвами которого я уже встречалась, – я думала, что меня накроет здесь волна горя, однако все было наоборот: я вдруг почувствовала себя лучше. Да, эти дети осиротели, и старшие вели себя тихо и серьезно, но все же у каждого ребенка было две матери – две маман, которые воспитывали их и надежно защищали от опасностей.

Покидая на следующий вечер Кигали, я чувствовала себя лучше, чем после первой миссии. Я была «наполнена» (выражение моей джаджи) той Руандой, которую, должно быть, почувствовал Умберт: живой Руандой, Руандой, идущей вперед, Руандой, заботящейся о тех, кто нуждается в помощи, Руандой будущего. Это была страна, из которой мне не хотелось уезжать. И это разительно отличалось от моего настроения после Кибуе: тогда отъезд казался спасением, и это вызывало стыд и вину. Если бы я не приехала в Руанду во второй раз, то так и не узнала бы, что вина ни к чему. Я бы не увидела этих людей, живущих и восстанавливающих Руанду-после-геноцида и ни за что не готовых променять свое зыбкое будущее в этой стране, где каждый день может что-то случиться, на билет в более благополучные и стабильные края. Их дом здесь. Их будущее здесь. И они его строят. Как умеют. Насколько хватает сил. Но на своей земле. Я вдруг увидела это предельно четко – будто моя внутренняя оптика наконец нашла точку фокуса. Передо мной была картинка потрясающей глубины: с четким передним планом, чуть более размытым – средним и полностью расфокусированным – дальним. Но фокус можно изменить, а значит, жизнь продолжается, Руанда дышит, и я точно знаю, что кроме неисчисляемого множества жертв геноцида здесь есть живые люди, и если ты улыбнешься им, они улыбнутся в ответ.

Часть третья Босния 4 июля – 29 августа 1996 года