О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

– Я не глухая, – медленно проговорила я. – Но это мое личное дело, как мне носить платок. – Не знаю, что на меня нашло. Иногда я сама не понимала, зачем не подчиняюсь правилам. Почему бы не промолчать и не сделать так, как мне велят?

– В этой стране шлюхам не рады, – фыркнул он. – Не слышала, что ли, была революция?

Тогда я закричала. Биджан и Дара ускорили шаг и нагнали нас. Биджан – очень спокойный человек, никогда не теряет хладнокровия и достоинства. Он много раз говорил, что я должна принять текущие обстоятельства, понять, в какой стране мы живем, и иначе выражать свое несогласие. Из-за этого мы ссорились, я обвиняла его в нечувствительности, в отсутствии сопереживания женской беде, а он отвечал совершенно спокойно – отчего мне хотелось кричать громче, – мол, я веду себя инфантильно и неразумно и вижу только плохое. Он не меньше моего ненавидит этих бандитов-дружинников, но Ази-джан, что поделать, это наша страна. Я люблю эту страну и принимаю все хорошее и плохое, что в ней есть, пытаясь изменить плохое. Однако в этот раз Биджана покинула его рассудительность. Повернувшись к дружиннику, он закричал:

– Да как ты смеешь?

– Пристыди свою жену! – презрительно ответил дружинник. – Твоя обязанность – держать ее в узде! – («Неуправляемые» женщины считались ответственностью их родственников-мужчин.) Тут Негар, Дара и я отошли в сторону и стали смотреть, как мой спокойный муж слетает с катушек.

– Пойдем в комитет, – наконец сказал дружинник. Порядочные граждане должны были исполнять свой религиозный долг, сообщая властям о нарушениях морали; такое поведение всячески поощрялось режимом. Местный революционный комитет располагался в конце горного маршрута в деревне Дараке, рядом с парковкой. Дружинник воинственным шагом шел впереди, а мы с Биджаном тащились сзади, держа за руки детей. Путь казался бесконечным. В какой-то момент Дара заплакал, Негар подхватила; оба скорее тащились, чем нормально шли, нам приходилось тянуть их за собой. Мы с Биджаном спорили, а посетители чайных и ресторанов, что попадались нам навстречу, выходили на улицу, подбадривали нас и отпускали неодобрительные возгласы в адрес нашего сопровождающего.

Мы шагали по деревне, а лавочники и прохожие присоединялись к протестному маршу: «Отпусти их, отпусти! – скандировали они, проклиная дружинника и подбадривая нас. – Посмотри, что вы сделали с исламом! Ты называешь себя мусульманином, а сам как обращаешься с тварями Господними?» За процессией увязались несколько мальчишек, злорадно улюлюкая, пока мы не дошли до дверей в комитет. К нашему облегчению, на месте никого не оказалось.

Нам повезло: все уехали в город на большую демонстрацию.

– Стойте здесь, я сейчас приду, – сказал дружинник. Мы постояли несколько минут, а потом бросились к двери и побежали к машине. Всю дорогу домой дети плакали на заднем сиденье, а мы с Биджаном твердили, как нам повезло, ведь мы легко отделались. Людей сажали в тюрьму на несколько дней или подвергали порке даже за меньшие преступления. Я повернулась к детям и попросила Негар спеть песенку про петушка. Пыталась шутить с Дарой, но дети притихли и уже не могли веселиться.

Видимо, Дара вспомнил тот случай в горах, когда предпочел Зорро Ростему и Каве. Отец тогда сказал: «Твои дети родились на той же земле, что ты, твой отец, отец твоего отца и все наши предки. И все мы переживали трудности, плохие времена и хорошие, но никогда не поворачивались спиной к своей стране. Режим может забрать наше имущество, но нельзя позволять ему отнять нашу культуру и веру».

Всю восьмилетнюю войну иракцы периодически бомбили Тегеран и сбрасывали на нас ракеты. И все это время Биджан исправно ходил на работу, даже если ракета падала рядом с его офисным зданием, причиняя значительный ущерб и выбивая все окна. В подобных обстоятельствах мне казалось самым важным держаться за ощущение «нормальности». Теперь мне проще рассматривать различные события в связи друг с другом, но тогда все казалось нагромождением фрагментов; в отсутствие четкой рутины взаимосвязь терялась.

Негар и Дара в детском саду

В 1987 году я снова начала преподавать. Я не преподавала с тех пор, как меня уволили из Тегеранского университета в 1982 году, и все это время писала – главным образом, очерки о западной и современной персидской художественной литературе. В Тегеранский университет я так и не вернулась – с ним у меня было связано слишком много плохих воспоминаний; я устроилась на работу в Университет имени Алламе Табатабаи, конгломерат из двадцати трех колледжей и небольших университетов, объединенных после революции. По сравнению с другими учебными заведениями этот был более либеральным, а заведующий кафедрой английского языка – блестящим лингвистом, уважаемым в своих кругах и заинтересованном в сохранении высокого качества преподавания. Во время войны занятия проводились нерегулярно, но я преподавала всего два дня в неделю и по большей части все равно сидела дома, писала и готовилась к занятиям.