О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Проблема заключалась в том, что иранское общество сильно опережало своих лидеров, и те, кого режим избрал своей мишенью, особенно женщины, не ушли в подполье, а, напротив, становились все более яркими фигурами общественной и культурной жизни. Я в шутку начала вести учет всего, за что мы должны быть благодарны Исламской республике: без нее мы бы не радовались дуновению ветерка на волосах и коже и теплу солнечных лучей, произведения Вирджинии Вулф или стихи Форуг Фаррохзад не вызывали бы у нас чувство освобождения, мы бы не понимали, какое это счастье – идти по улице в легком летнем платье и слушать музыку. Больше никогда мы не будем принимать это как должное. Но список этим не ограничивался. Исламская республика также побудила нас задуматься о прошлом и начать изучать историю. Даже тем, кто стал мишенью режима, – женщинам, меньшинствам, интеллектуалам, писателям, – нашлось бы за что его благодарить: как бы еще они узнали, что у них есть тайные способности? Если одного лишь женского волоска, фильма Феллини и Беязи, книги Фаррохзад достаточно, чтобы нарушился баланс всего политического строя, если с ними надо бороться, чтобы этого не случилось, не свидетельствует ли это о силе угнетаемых и слабости угнетателей?

Парадокс, но за разочарование иранской молодежи и бывших революционеров в системе следует благодарить саму систему. Стали рушиться идеологические барьеры, делившие людей на «восточных» и «западных», «чужих» и «своих». Отец верил, что, как при Конституционной революции, перемены в Иране наступят благодаря союзу светских и прогрессивных религиозных сил, и лишь обе эти группировки приведут к реальным политическим изменениям.

Я постепенно пришла к такому же выводу. Прошлое вмешалось в настоящее и вступило с ним в сговор. Ширин Эбади, первая женщина, ставшая членом Тегеранского окружного суда, а впоследствии лишенная звания судьи с установлением новых законов, согласно которым женщины не могли быть судьями, стала адвокатом по защите прав человека. Еще одна женщина – Мехрангиз Кар, известная журналистка и адвокат, – не только выступала в суде, но и сотрудничала с молодым священнослужителем Мохсеном Саидзадехом; вместе они написали ряд всколыхнувших общественность статей о правах женщин. В результате Кар и ее семья подверглись бесконечным преследованиям, а Саидзадеха лишили сана и посадили в тюрьму. Религиозный интеллектуал Акбар Ганджи, в первые годы после революции выступавший за исламизацию университетов и подавление инакомыслия и прославлявший установление шариата, теперь, чуть больше десяти лет спустя, ощущал большую идеологическую близость с немецкой еврейкой Ханной Арендт, чьи труды, по его мнению, как нельзя лучше описывали происходящее в Исламской республике. Нечто подобное произошло с режиссером Мохсеном Махмальбафом: в начале революции тот показывал свои фильмы политзаключенным, надеясь обратить их в свою идеологию, а в интервью заявлял, что известных режиссеров шахского периода нужно казнить. Теперь он сам рассказывал мне, как изменились его взгляды, и признавался: «Думаю, благодаря искусству у человека появляется возможность прожить несколько жизней; человек живет один раз и видит мир лишь с одной точки зрения, но искусство способно создавать другие, отличные углы восприятия». Вспоминая эти слова, я всякий раз благодарю Исламскую Республику Иран: лишив нас радостей воображения, любви, культуры, она лишь подтолкнула нас им навстречу. И никакая власть, никакое принуждение уже не смогли бы загнать этого джинна обратно в лампу.

Через два дня после последнего прекращения огня мы с отцом на три дня поехали на Каспий. В противоположную сторону стояла пробка: тегеранцы, уезжавшие к морю на время бомбежек, возвращались домой. На протяжении всей поездки, которая длилась четыре с половиной часа, отец останавливался, как в детстве, и показывал мне редкие полевые цветы. Мы с детьми сидели на заднем сиденье.