О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Эта поездка была и радостной, и грустной: мы радовались, потому что война закончилась, и грустили, вспоминая счастливое время до революции. Теперь наш прибрежный городок, необыкновенно красивое место, выглядел как после вражеского набега. Природа и революция взяли свое. Вода подошла ближе, и многие виллы у самого берега стояли заброшенными. Садовые стены рассыпались, пострадали и некоторые дома. На пляже валялись куски каменной кладки, старая обувь и одежда. Закрылись шикарные рестораны и отели. Я хорошо помнила один такой отель – «Мотель Гу», один из первых больших курортных отелей в Иране с танцами на пристани, вечерними играми в бинго и вечеринками на пляже. Теперь отель огородили уродливой стеной и забором; там разместилась штаб-квартира революционной гвардии. Маленькая площадь в центре некогда оживленного городка, где в туристический сезон происходило все самое интересное, работал кинотеатр, магазинчики и кофейни, теперь патрулировалась полицией нравов. Вместо популярной музыки из громкоговорителей, висевших по углам, лились революционные лозунги и военные марши. На фоне морского пейзажа мужчины и женщины в темных, почти траурных одеждах смотрелись нелепо.

Перед самой революцией отец продал свою любимую виллу на берегу. Я настояла, что мы должны ее навестить. Мы припарковались на углу и подошли к дому. Большой сад поделили на части и обнесли стеной. Все лучшие воспоминания моих подростковых лет были связаны с поездками на море. Я любила пышную изумрудную зелень сада, расположенного совсем близко от моря, влажный воздух, полнящийся чарующими ароматами и окутывающий тело, покой, цветы, которые здесь казались крупнее и ярче и будто светились изнутри. Но после революции я возненавидела это место. Каспийский регион стал мишенью для гнева и пренебрежения властей. Я не хотела смотреть, как любимый оазис моей памяти превращается в обшарпанное, Богом забытое место.

Глава 28. Богиня дурных новостей

В начале 1990 года я ездила на конференции в Остин, штат Техас, и в Лос-Анджелес. Через два дня после моего возвращения отец зашел на ужин. Пришел рано, казался рассеянным и немного взбудораженным. В гостиную вбежала Негар, стала показывать подарки, которые я им привезла; за ней вошел Дара, как флагом, размахивая костюмом Зорро. Отец поцеловал их и произнес:

– Мне надо поговорить с вашей мамой. У меня для нее хорошие новости.

Мы пошли в библиотеку. Я села на диван, он подвинул стул, наклонился ко мне и сообщил, что женился на Шахин.

Я оторопела. Я знала, что разговоры о замужестве велись, и мы с Шахин иногда виделись. Она даже помогала мне с дизайном интерьеров. Но о конкретных планах речи не было. Он специально подождал моего отъезда из страны и женился на ней – так мне казалось.

– Ты скрыл это от меня! Не может быть, чтобы ты не планировал это до моего отъезда. – Он заявил, что сделал это ради моего же блага, что я сама сказала, что не хочу больше лгать матери о его отношениях с другими женщинами. А потом добавил:

– Я бы не стал на ней жениться, если бы знал, что она тебе не нравится. Я думал, вы подруги. – Кажется, именно в тот момент я засомневалась в его искренности. Как я могла быть так слепа все эти годы, как могла не понимать, что он делает меня соучастником и мы вместе придумываем сказки для матери? И что все это рано или поздно приведет к тому, что он будет так же придумывать сказки, чтобы умилостивить меня?

Думаю, с Шахин отец был счастливее, чем с моей матерью, хотя их отношения разворачивались по знакомому сценарию: он стал ей другом, отцом, бухгалтером и попечителем. Сам ходил за покупками, помогал по дому. Писал письма ее брату-наркоману и упрекал его от ее имени. Пообещал, что перед своей смертью обеспечит ей жизнь, которую она заслуживает, – то есть, пользуясь доверенностью на свое имя, продаст все имущество, которое принадлежало нам. В отчаянных попытках вернуть наши конфискованные земли он заключал сделки с сомнительными личностями, которых всю жизнь избегал. А Шахин во многом относилась к нему не лучше моей матери. У нее так и не сложились теплые отношения с его семьей, она воротила нос от моих дядей и кузенов. Когда мы приезжали к ним в гости на Навруз (персидский Новый год) или по другим праздникам, отец тревожился, что наши дети что-нибудь прольют. У них дома мы всегда чувствовали себя не в своей тарелке и сидели на самом краешке стульев; хотелось быстрее оттуда сбежать. Шахин была мелочной, придавала слишком много значения званиям и брендам. Это доходило до абсурда: однажды подруга заметила, что на блузке, которую Шахин подарила мне на день рождения, срезана этикетка, а вместо нее на рукав булавкой приколот дизайнерский логотип. Отец пытался ее защищать, напоминал, что раньше она мне очень нравилась, настаивал, что никогда не стал бы жениться на ней без моего одобрения. Иногда он даже плакал – поражался, что я ему не верила. Но я была его самым доверенным союзником; естественно, было больно, когда он мне врал.