О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Мы гуляли в парке Финсбери: брат играл с сыном, мы с отцом прохаживались вокруг озера. Папа сказал: «Я не был бабником. Я изменял твоей матери всего два раза – с Зибой и Шахин. Твоя мать была хорошей женщиной, доброй, поэтому мне было так тяжело от нее уйти. Я пытался, все перепробовал, но она с самого начала была для меня потеряна; все самое важное случилось с ней до нашего знакомства».

Отец с сыном Мохаммада Синой, 2002 год

Осенью 2004 года мы с братом и Джорджи условились вместе провести рождественские каникулы. Они хотели, чтобы мы все поехали в Новый Орлеан. Но внезапно в ноябре Мохаммад позвонил и сказал, что поездку пришлось отменить: папа болен, у него случился сердечный приступ. Мохаммад немедля уезжал в Тегеран. В отличие от болезни матери, я восприняла это поначалу спокойно. Всю жизнь я боялась его потерять. Теперь мне казалось, что моя тревога меня оберегает; я так сильно хотела, чтобы он жил вечно, что мое желание работало как заклинание и, как мне казалось, могло спасти его от смерти. До попадания в больницу он каждый день работал, выходя из дома рано утром, и дважды в неделю ездил на Каспийское море, договариваясь о сделках с землей, которую его жена так мечтала продать. Он сражался с революционными комитетами, пытался увещевать местных жителей, самовольно занявших его земли после революции, местное духовенство – всех, кто был готов брать взятки или перейти на его сторону. В последнем дневнике только и записей о том, как он тревожился из-за этой земли. Он пишет о Мохаммаде, о Джорджи, о ее матери, приезжавшей в Тегеран. Одна запись сделана дрожащим почерком и полна надежды – она о том, что мы с Мохаммадом предлагаем ему уехать из Ирана и перебраться в Лондон. Он написал, что хочет этого больше всего в жизни. Как и в тюремных дневниках, он много пишет об Иране и иранцах, о дальнейшем пути развития нашего государства.

Я позвонила ему в больницу. «Привет, пап», – сказала я. «Мохаммад, это ты?» – спросил он. «Нет, это я, Ази». «А я как раз читал твою книгу. Прочел сто пятьдесят страниц». («„Анти-Терра“ и „Читая «Лолиту» в Тегеране“: книги Ази», – написал он в верхнем углу страницы дневника.) Он сказал, что ему уже лучше. Скоро он вернется домой. Как только доктор разрешит, улетит в Лондон.

Отца выписали, и через несколько дней брат отправился в Лондон готовиться к его приезду. В их доме было много лестниц. Они продали его и в большой спешке купили другой дом, потеряли в деньгах, но сделали все, чтобы отцу было удобно. Мохаммад позвонил и сообщил, что отец приедет в январе; велел мне собираться в Лондон. У меня было много дел, и, помню, я все думала – ну почему именно сейчас, почему не в другое время, например, месяца через два? Как я поеду в Лондон, когда у меня столько работы? Я поговорила с папой по телефону, и тот сказал, что ему лучше. «Скоро увидимся», – сказал он. А через два дня позвонил Мохаммад. На следующий день после того, как врач дал добро на поездку в Лондон, папа умер.

Близкие друзья в подробностях рассказали мне о последних днях и минутах матери. Но я не знала ничего о том, как отец провел свои последние часы. На протяжении болезни за ним ухаживали мой дядя и кузен, врачи. Они присылали мне историю болезни и результаты диагностики. Даже после выписки из больницы отец ходил на работу. Дядя сказал, что ситуацию усугубили стресс и поездки на Каспий, но отец не страдал. Он никогда не хотел болеть и причинять окружающим неудобство. Всегда это говорил. Может, и умер, потому что не хотел причинять неудобство дочери, чтобы ей не пришлось менять свои планы.

После выписки из больницы он жил в гостевой комнате, потому что не хотел мешать жене, вставая среди ночи. В ночь, когда он умер, ему стало плохо около полуночи, но жена зашла к нему не сразу. Смерть подтвердили в шесть утра.

Я думаю об этих часах, этих днях и пытаюсь представить, что он чувствовал. Боялся ли, как свидетельствует запись из последнего дневника, в которой он жалуется на провалы в памяти, на то, что его «дорогая» Шахин давит на него по поводу земли на севере, на страх смерти? Обрел ли он покой, как твердил много раз и как написано в эпитафии, которую он сочинил для собственного надгробья?

Мне несколько раз говорили: я не виновата, что не находилась рядом с родителями в момент их смерти. Но меня это не утешает. Мне не становится лучше, когда я убеждаю себя, что не увиделась с ними из-за политики; меня не успокаивает мысль, что другим дочерям пришлось куда хуже моего – например, детям моей бывшей школьной директрисы, которых не было рядом, когда на нее надевали мешок и расстреливали. Я проклинаю тоталитарные режимы за то, что те задевают наши глубочайшие чувства. Революция научила меня не утешаться чужим несчастьем, не благодарить судьбу за то, что на долю других выпало больше страданий. Подобно любви и радости, боль и потеря – слишком личное, слишком индивидуальное переживание; сравнение с другими никак на них не влияет.