О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

В этот раз, когда я говорила с ней в больнице, ее голос звучал иначе. Она немного пожаловалась, но забыла спросить, что мне прислать. «Мам, слушайся врачей», – сказала я. «Передай Даре, что я кормлю птичек, – ответила она. – И не обижайте его, бедный мальчик, он совсем один; вы его не цените. Я тоже одна, но я горжусь, что у меня есть вы двое, такие образованные, такие порядочные люди. Я рада, что ты никогда не шла на компромисс», – добавила она. «Пришли мне сушеной вишни, пожалуйста», – попросила я. «И орехов?» – спросила она. «И орехов, мам. Люблю орехи».

В последний раз, когда я ей звонила, она казалась совсем слабой, но была в приподнятом настроении. Она была очень рада меня слышать. «Ази, это ты?» – спросила она. «Да, мам, – ответила я. – Мам, нам тебя так не хватает. Я так многим тебе обязана». «Что?» – переспросила она. «Я так многим тебе обязана. Ты поехала со мной в Ланкастер, сидела ночами…» Но она отвлеклась и больше меня не слушала. «Что тебе прислать? Грецкие орехи остались?» «Да, мам, да, пожалуйста, мам…» Разве могла я сказать ей – мам, пожалуйста, не умирай? Ее голос то и дело обрывался; она больше не нуждалась в моем внимании. Когда я звонила, она обычно так много говорила, и раньше мне хотелось, чтобы она говорила меньше, но теперь я хотела слышать ее голос, а она молчала. Она была так одинока, но больше в нас не нуждалась.

В день, когда я узнала о ее смерти, шел снег. Я была одна и ждала подругу, которая должна была заехать и отвезти меня на работу. Зазвонил телефон. Повесив трубку, я не стала ничего делать. Я столько месяцев представляла себе ее смерть, а теперь не могла даже об этом думать. Дезире, любимая героиня моего детства, говорила, что слова «смерть настигнет каждого» никогда никого не утешают. Папа тоже умрет, подумала я.

Почему мы не уделяем больше внимания тем, кого любим? Почему не расспрашиваем во всех подробностях о детстве, о том, что они чувствуют, о чем мечтают, от чего устали, о чем им не хочется говорить? Почему не настаиваем? Почему не храним все фотографии, ничего не записываем, не расспрашиваем других о том, что им известно, – тех, кто старше нас, кто знает то, чего не знаем мы?

Меня охватил необъяснимый страх, что придется говорить с окружающими о смерти матери. Я даже не хотела звонить брату в Лондон, рассказывать мужу и детям. Мне самой надо было кое-что понять, прежде чем вслух признать факт ее смерти.

А как же невидимые жители параллельного мира, сотканного из ее прошлого? Она создала этот мир, а потом взвалила на нас ответственность за безвозвратно утерянное былое. Но они же неизбежно явятся, эти призраки, которых десятилетиями удавалось держать в узде; вскоре они явятся и потребуют, чтобы им разрешили говорить за себя, как потребовала я. Теперь всякий раз, когда я пыталась писать благодарности к книге и начинала со слов «моей матери Незхат», эти призрачные тени выступали из сумрака и с вызовом спрашивали: «И что там с твоей матерью Незхат? Давай, скажи нам правду в кои-то веки».

Умерла ли она, как жила, окруженная иллюзиями? В жизни эти иллюзии были разрушительными, но в конце стали ее спасением. Пари сказала, что ближе к концу они говорили ей, что режим пал и скоро мы с детьми вернемся из Америки. Мать начала расспрашивать про конкретных представителей режима. Хотела знать, что случилось с бывшим президентом Рафсанджани, с высшим руководителем аятоллой Хаменеи. Пари отвечала, что они ждут суда. Все закончится хорошо; все случилось именно так, как вы предсказывали, говорили они. Услышав об этом, я подумала, что мать до конца отказывалась принимать все, о чем ей не хотелось знать, и до последнего сопротивлялась «нежелательному».