О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Последним утром она пришла в гараж попрощаться. На ней был вечный выцветший бледно-зеленый халат, она выглядела сердито и почти не реагировала на наши приветствия. Когда я попыталась поцеловать ее на прощание, она отвернулась. Как обычно, она вынесла Коран и маленькое блюдце с водой, в которой плавал цветок, и выполнила прощальный ритуал на безопасное путешествие. Побрызгала водой нам вслед, туда, куда ступала наша нога – считалось, что это приносит удачу. Но мне запомнилось лишь выражение обиды и злобы на ее лице.

Уезжая, я представляла себе мать. Я научилась этому трюку в детстве: посмотреть в окно, запомнить вид, закрыть глаза и мысленно нарисовать его, а потом снова открыть глаза и сравнить. Я повернулась и снова посмотрела на нее в бледно-зеленом халате, в полумраке темного гаража, и поразилась, какой она казалась старой – пятна на лице, все еще красивые седые волосы, высокие скулы и потухшие глаза. Старость родителей шокирует нас так же, как взрослость детей, но первое осознание, в отличие от второго, никогда не бывает радостным и приносит лишь грусть. Я вдруг подумала о том, какая она хрупкая, какая одинокая. Потом закралась другая мысль и пустила корни. Я скоро ее потеряю, подумала я; но чтобы что-то потерять, надо что-то иметь. Мне было бы жаль потерять их с отцом. Я жалела мать – не так сильно, как отца, который все же исполнил свою мечту, хоть и совсем не так, как ему хотелось. Но я все же жалела ее, потому что ей было нечего терять: ее собственная мать умерла слишком рано, а с отъездом моего отца она лишилась того, что осталось от ее дома. Эта мысль пять лет таилась где-то на задворках ума, и лишь после ее смерти пришло полное осознание.

Мы уехали немного раньше необходимого. Отец ждал нас в аэропорту, чтобы проводить и помочь с багажом. У него были знакомые среди сотрудников таможни; если бы что-то пошло не так, он бы похлопотал, а я постоянно волновалась, что что-то обязательно пойдет не так. Но ничего не случилось; никто не стал к нам цепляться. А я думала лишь об одном: я всю жизнь переживала, что отец умрет, а теперь, наверное, вижу его в последний раз.

Отец подарил мне истории, ставшие моим домом: домом, который всегда со мной. С матерью было сложнее. Я пришла к книгам, к своему призванию и семье и благодаря ей, и вопреки. По прихоти судьбы я в конце концов стала такой, какой она хотела меня видеть: женщиной, находившей счастье и в семье, и в работе. Моя дочь Негар исполнила мамину мечту: поступила в мединститут и сейчас учится на врача. Она сказала: «Мам, я стану первой женщиной-врачом в семье. Маман Несси была бы рада».

Чтобы быть счастливыми, люди нуждаются в признании, в том, чтобы их видели и любили такими, какие они есть. Но с мамой это было невозможно. Отец – он был весь как на ладони, со всеми его грехами и добродетелями. То ли дело она. Глядя в зеркало, она видела в нем бездну. Она и нас превратила в зеркала, отчаянно пытаясь найти отражение, которого там не было. Иногда я ловила себя на том, что смотрю в зеркало, а вижу лицо матери. Я никогда не считала, что похожа на нее, а когда посторонние это замечали, я принималась яростно отрицать наше сходство. Я вся в отца, твердила я. Но шли годы, и я все чаще и чаще слышала этот комментарий, причем от собственной дочери, которая, по словам друзей, была на меня похожа. И я действительно напоминала мать – но не цветом кожи и не разрезом глаз; наше сходство было более глубоким. В мелькавшем на лице выражении, в призрачной тени, на миг омрачавшей лицо. Она смотрела на меня из зеркала – не добрая и ласковая, а холодная и неумолимая.

Уехав из Ирана, я взяла с собой кусочек ветхой зеленой ткани с цитатой Мозафереддин-шаха, царя из династии Каджаров, написанной арабской вязью с завитушками. Свиток принадлежал моей бабушке, маминой матери, которая состояла в родстве с шахом; ткань буквально рассыпалась в руках. Этот кусочек зеленой ткани напоминал мне о бабушке, которую я никогда не видела; именно он ассоциировался у меня с ней, хотя от нее мне достались еще и другие антикварные ткани. Я залезла в старый чемодан в кладовой и забрала все фотографии, которые только смогла. Когда мы обосновались в США, я взяла в привычку доставать их и подолгу рассматривать. Запомнила каждый жест, все туфли матери, форму ее сережек, манеру запрокидывать голову на некоторых снимках.

Несколько лет назад коллега Биджана, снимавший нашу тегеранскую квартиру, приехал в Вашингтон и рассказал, как мать приглашала его и его семью на кофе. «С ней было интересно, – сказал он. – Незхат-ханум рассказывала о своем первом муже и его семье, о том, каким добрым был ее отец – она была его любимицей, он предпочитал ее другим детям. И самое странное, она все время твердила: „Не верь никому, кто скажет, что моя мачеха дурно со мной обращалась. Она любила меня как родную дочь и относилась ко мне очень хорошо“».