О чем я молчала. Мемуары блудной дочери

Сколько бы мы ни думали об отце – а мы думали о нем постоянно – жизнь текла своим чередом, и вскоре мы вполне освоились с новой реальностью. Мы навещали его в тюрьме и оставляли там, как смертельно больного пациента. Он по-прежнему оставался важной частью нашей жизни, но мы продолжали заниматься и своими делами. «Жизнь без отца» – так можно было бы назвать эту главу, будь я склонна драматизировать. Хотя в некоторой степени я действительно ощущала себя сиротой или почти сиротой: ведь его судьба, как и наша, висела на волоске. «Мне жаль Азар, – пишет он в дневнике в первые месяцы заключения. – В возрасте, когда ей так необходима понимающая душа и наставник, она осталась одна. С матерью они не ладят. С тех пор, как Азар было шесть, может, семь лет, я пытался их примирить, но ничего не вышло. Правда в том, что я взвалил на плечи Азар большую ответственность, и давление на нее огромно. Незхат, увы, не понимает, что ребенку необходимо вести себя по-детски, а молодежь не может не вести себя так, как свойственно только юным. Она относится к дочери точь-в-точь как мачеха относилась к ней. Со стороны может даже показаться, что она ей не родная мать».

Той зимой я вынуждена была снова уехать из Тегерана. Мать отправила меня в школу, несмотря на мои мольбы и возражения отца; я могла бы спокойно подготовиться к экзаменам с помощью репетиторов в Тегеране, но нет. Меня утешало лишь одно: вместо снобской швейцарской школы, где учились дети из высших слоев общества, меня отправили в мой серый пасмурный Ланкастер. Прошло всего два или три месяца, и я повредила позвоночник, пытаясь вылезти из окна своей комнаты на втором этаже: та располагалась прямо над гостиной Шкипера, и я обожала смотреть на его удивленное лицо, когда он замечал меня в своем окне, карабкающуюся по стенке сверху вниз. Три месяца мне можно было только лежать: сначала в больнице, потом дома. И когда летом я вернулась домой, то вернулась уже навсегда.

Я убедила Шкипера не тревожить маму и не сообщать ей новость о случившемся напрямую. Он написал то ли тете Нафисе, то ли тете Мине – точно не помню, какой из них. Рахман заявил, что знал о моем падении еще до того, как ему об этом сказали. «Я должен рассказать тебе кое-что об Ази, – якобы сказал он матери, назвав меня уменьшительным прозвищем. – С ней что-то случилось, но ты не тревожься, пожалуйста». Разумеется, она встревожилась, еще как. Тогда Рахман взял ее сумку, поднял и уронил на пол. «Она упала, как эта сумка, – сказал он. – С ней все будет хорошо, но она должна вернуться домой. Ей нужна мать, – добавил он, проявив изрядную хитрость – сказал не „ей нужны родители“, а именно „ей нужна мать“. – Ей нужен мудрый материнский совет».

И вот я вернулась, но зря рассчитывала, что все будет так, как я запланировала. Без отца, нашего вечного буфера, мы с матерью оказались в опасной близости друг от друга. Если я хотела куда-то пойти, мне приходилось умолять и лебезить перед ней. Иногда я впадала в истерику, даже падала в обморок, и это помогало, так как доказывало всю глубину моего отчаяния. Тогда она меня отпускала. Однажды она запретила мне идти на вечеринку, и я соврала, что вечеринку устраивает мальчик-сирота, и если я не приду и не попрощаюсь с ним, он подумает, что я его предала. Мальчик действительно был сиротой, но ни за что не стал бы обижаться на меня из-за такой ерунды; ему даже понравилась история о том, как я обманула мать и та растрогалась и отпустила меня, чтобы не дай Бог не обидеть ранимого сиротку. Болезнь, несчастья – этим всегда можно было заработать у матери лишние очки.

Мы с братом уже привыкли к ее причудам, и сами отчасти стали такими же: как наркоманам, нам была необходима доза драмы, без нее мы прожить не могли. Когда она кричала на нас и обвиняла в различных проступках, мы впадали в истерики, орали, рвали на себе одежду, а иногда даже пытались покалечиться. Мы искренне переживали за отца, а вот мать, похоже, была в восторге оттого, что он в тюрьме, и подпитывалась своей бедой. Как все диктаторы, она черпала удовлетворение из постоянного кризиса. После Исламской революции я шутила, что жизнь с ней подготовила нас к подобным временам. Проблема была не в том, что мы не получали желаемого – нет, иногда получали, – а в том, что попытки угодить верховному божеству или сопротивляться ему так изматывали, что становилось совершенно невозможно получать какое-либо удовольствие от жизни. Я до сих пор не могу веселиться или делать что-то приятное, подспудно не ощущая, что совершила преступление, которого просто никто не заметил.